Имена на поверке - [13]

из Америки,

с картошкою русской вместе.

И мне захотелось

такого

простора,

чтоб парусом

   взвились

     заштопанные шторы,

чтоб флотилией мчался

с землею город

в иностранные страны,

   в заморское

     море!

Но я продолжал любить

   Россию.

«Уже опять к границам сизым…»

Уже опять к границам сизым

составы

   тайные

     идут,

и коммунизм опять

   так близок,

как в девятнадцатом году.

Тогда матросские продотряды

судили корнетов

   револьверным салютом.

Самогонщикам —

десять лет.

   А поменьше гадов

запирали

    «до мировой революции».

Помнишь с детства

рисунок:

    чугунные путы

человек сшибает

   с земшара

     грудью?

Только советская нация

будет

и только советской расы люди.

«Мы подымаем винтовочный голос…»

Когда народы, распри позабыв,

В единую семью соединятся.

Пушкин

Мы подымаем

   винтовочный голос,

чтоб так

   разрасталась

     наша

       Отчизна —

как зерно,

в котором прячется поросль,

как зерно,

из которого начался

   колос

высокого коммунизма.

Поэтому я не могу разлюбить Россию.

И пусть тогда

на язык людей,

всепонятный снова,

    как слава,

всепонятый снова,

попадет

   мое

     русское до костей,

мое

советское до корней,

мое украинское тихое слово.

И пусть войдут

и в семью и в плакат

слова,

   как зшиток

(коль сшита кипа),

как травень в травах,

як липень

в липах

та ще як блакитные облака!

О как

я девушек русских прохаю

говорить любимым

губы в губы

задыхающееся «кохаю»

и понятнейшее слово —

«любый».

И, звезды

   прохладным

монистом надевши,

скажет мне девушка:

«Боязно

все».

Моя несказанная

   родина-девушка

эти слова произнесет.

Для меня стихи —

   вокругшарный ветер,

никогда не зажатый

между страниц.

Кто сможет его

от страниц отстранить?

Может,

не будь стихов на свете,

я бы родился,

чтоб их сочинить.

«Но если бы…»

Но если бы

кто-нибудь мне сказал:

сожги стихи —

коммунизм начнется.

Я только б терцию

помолчал,

я только сердце свое

   слыхал,

я только б не вытер

сухие глаза,

хоть может — в тумане,

хоть может —

согнется

   плечо над огнем.

Но это нельзя.

А можно

   долго

     мечтать

про коммуну.

А надо думать

   только о ней.

И необходимо

падать

юным

и — смерти подобно —

медлить коней!

Но не только огню

сожженных тетрадок

освещать меня

и дорогую мою:

пулеметный огонь

песню пробовать будет —

конь в намете

над бездной Европу разбудит, —

и хоть я на упадочничество

не падок,

пусть не песня,

а я упаду

в бою.

Но если я

прекращусь в бою,

не другую песню

другие споют.

И за то,

чтоб как в русские

в небеса

французская девушка

смотрела б спокойно,

согласился б ни строчки

в жисть

   не писать…

А потом взял бы

и написал

тако-о-ое…

26 сентября 1940 г.

16 октября 1940 г.

28 января 1941 г.

Иосиф Ливертовский

Папиросы

Я сижу с извечной папиросой,

Над бумагой голову склоня,

А отец вздохнет, посмотрит косо —

Мой отец боится за меня.

Седенький и невысокий ростом,

Он ко мне любовью был таков,

Что убрал бы, спрятал папиросы

Магазинов всех и всех ларьков.

Тут же рядом, прямо во дворе

Он бы сжег их на большом костре.

Но, меня обидеть не желая,

Он не прятал их, не убирал.

Ворвалась война, война большая,

Я на фронт, на запад уезжал.

Мне отец пожал впервые руку.

Он не плакал в длинный миг разлуки.

Может быть, отцовскую тревогу

Заглушил свистками паровоз.

Этого не знаю.

Он в дорогу

Подарил мне пачку папирос.

Ночь

Я люблю, сменив костюм рабочий,

Одеваться бело и легко.

Золотой закат июльской ночи

От меня совсем недалеко.

Широко распахивая ворот,

Я смотрю, как тихо над водой,

Камышами длинными распорот,

Выплывает месяц огневой.

Я смотрю, как розовой стрелою

Упадают звезды иногда;

Папироса, брошенная мною,

Тоже как падучая звезда.

А навстречу мне сплошною пеной

По широкой улице идут

Все мои друзья, подруги все мои,

Без которых места не найду.

С ними песня весела и ходка

(Я такой, конечно, не сложу).

Я иду свободною походкой,

С дружеским приветом подхожу,

И пока луна садится в рощу,

Расправляя лиственниц верхи,

Темно-синей бархатною ночью

Я пою друзьям мои стихи.

В поезде

Окно и зелено и мутно,

В нем горизонта полоса;

Ее скрывают поминутно

Мимо летящие леса.

Стреляет темень фонарями,

А звезды с ними заодно

Стремятся низко над полями

И режут наискось окно.

Их быстрота неимоверна,

Они подобны беглецу;

Они сбегаются, наверно,

Обратно к старому крыльцу.

И хочется бежать полями,

Бежать, подобно беглецу,

За звездами и фонарями

Обратно к старому крыльцу.

Запутанной лесной тропою

Достиг бы я того звонка,

Когда б не знал, что не откроет

Дверей мне милая рука,

Когда б не знал, что по откосам

Другой состав стремится вдаль,

Что у тебя в глазах печаль,

А думы мчатся вслед колесам.

Всеволод Лобода

Павловская, 10

Не в силах радость вымерить и взвесить,

Как будто город вызволен уже,

Я в адрес

   «Киев, Павловская, 10»

Строчу посланье в тесном блиндаже.

Письмо увидит ночи штормовые,

Когда к Подолу катятся грома,

Когда еще отряды штурмовые

Прочесывают скверы и дома…

По мостовым, шуршащим листопадом,

Придет освобожденье. Скоро. Верь…

Впервые за два года не прикладом,

Без окрика,

   негромко стукнут в дверь.

Мой хворый дед поднимется с кровати.

Войдет веселый первый почтальон.

От рядового с берега Ловати

Привет вручит заждавшемуся он.

Старик откроет окна.

   В шумном мире —

Осенний день, похожий на весну.

И солнце поселится в той квартире,

Где я родился в прошлую войну…

Октябрь 1943 г.

Дорога

Солдатские дороги,