Имена на поверке - [12]

Связь с родимой землей

У него крепче всяких корней.

Кто ж та птица ночная?

В легенде ей нету названья.

Не болтлива она,

Не раскрашена, как какаду.

Ты увидишь ее

Возле склонов крутых Да-дянь-шаня,

Если помощь нужна тебе,

Если попал ты в беду.

Михаил Кульчицкий

194… г

Высокохудожественной

строчкой не хромаете,

вы отображаете

удачно дач лесок.

А я романтик.

Мой стих не зеркало —

но телескоп.

К кругосветному небу

нас мучит любовь:

боев

за коммуну

мы смолоду ищем.

За границей

в каждой нише

по нищему,

там небо в крестах самолетов —

кладбищем,

и земля вся в крестах

пограничных столбов.

Я романтик —

не рома,

не мантий, —

не так.

Я романтик разнаипоследних атак!

Ведь недаром на карте,

командармом оставленной,

на еще разноцветной карте

за Таллином

пресс-папье

   покачивается,

     как танк.

Дословная родословная

Как в строгой анкете —

скажу не таясь —

начинается самое

такое:

мое родословное дерево другое —

я темнейший грузинский

князь.

Как в коране —

книге дворянских деревьев —

предначертаны

чешуйчатые имена,

и

ветхие ветви

и ветки древние

упирались терниями

в меня.

Я немного скрывал это

все года,

что я актрисою-бабушкой немец.

Но я не тогда,

а теперь и всегда

считаю себя лишь по внуку:

шарземец.

Исчерпать

инвентарь грехов великих,

как открытку перед атакой,

спешу.

Давайте же

   раскурим

     эту книгу —

я лучше новую напишу!

Потому что я верю,

   и я без вериг:

я отшиб по звену

   и Ницше,

     и фронду,

и пять

материков моих

   сжимаются

кулаком Рот Фронта.

И теперь я по праву люблю Россию.

Маяковский (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам, жить им до утренних звезд,

и тонет подвал, словно клипер.

Из мраморных столиков сдвинут помост,

и всех угощает гибель.

Вертинский ломался, как арлекин,

в ноздри вобрав кокаина,

офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,

подбирая по буквам вина.

Первое пили борщи Бордо,

багрового, как революция,

в бокалах бокастей, чем женщин бедро,

виноградки щипая с блюдца.

Потом шли: эль, и ром, и ликер —

под маузером всё есть в буфете.

Записывал переплативший сеньор

цифры полков на манжете.

Офицеры знали — что продают.

Россию. И нет России.

Полки. И в полках на штыках разорвут.

Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)

Пустые до самого дна глаза

знали, что ночи — остаток.

И каждую рюмку — об шпоры, как залп

в осколки имперских статуй.

Петроградскую

   ночь

     отряхнувши,

пелена дождя ворвалась с ним.

      Пот

отрезвил капитанские туши.

Вертинский кричал, как лунатик во сне:

«Мой дом — это звезды и ветер…

О черный, проклятый России снег,

я самый последний на свете…»

Маяковский шагнул. Он мог быть убит.

Но так, как берут бронепоезд,

воздвигнулся он на мраморе плит,

как памятник и как совесть.

Он так этой банде рявкнул: «Молчать!»,

что слышно стало:

   пуст

      город.

И тут, словно эхо в дале-е-еких ночах,

его поддержала «Аврора».

12 декабря 1939 г.

«Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю Котовского разум,

Который за час перед казнью

Тело свое граненое

Японской гимнастикой мучит.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю мальчишек Идена,

Которые в чужом городе

Пишут поэмы под утро,

Запивая водой ломозубой,

Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю солдат революции,

Мечтающих над строфою,

Распиливающих деревья,

Падающих на пулемет!

Октябрь 1939 г.

«Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник…»

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!

Что? Пули в каску безопасней капель?

И всадники проносятся со свистом

вертящихся пропеллерами сабель.

Я раньше думал: «лейтенант»

звучит «налейте нам».

И, зная топографию,

он топает по гравию.

Война ж совсем не фейерверк,

а просто трудная работа,

когда,

   черна от пота,

      вверх

скользит по пахоте пехота.

Марш!

   И глина в чавкающем топоте

   до мозга костей промерзших ног

   наворачивается на чеботы

   весом хлеба в месячный паек.

   На бойцах и пуговицы вроде

   чешуи тяжелых орденов.

   Не до ордена.

   Была бы Родина

   с ежедневными Бородино.

Хлебниково — Москва, 26 декабря 1942 г.

Самое такое (Отрывки из поэмы)

Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.

Хлебников

«Я очень сильно люблю Россию…»

Я очень сильно

люблю Россию,

но если любовь

   разделить

     на строчки,

получатся фразы,

получится

сразу:

про землю ржаную,

про небо про синее,

как платье.

И глубже,

чем вздох между точек…

Как платье.

Как будто бы девушка это:

с длинными глазами речек в осень

под взбалмошной прической

колосистого цвета,

на таком ветру,

   что слово…

     назад…

      приносит…

И снова

   глаза

     морозит без шапок.

И шапку

   понес сумасшедший простор

     в свист, в згу.

Когда степь

    под ногами

       накре —

няется

   нáбок

и вцепляешься в стебли,

а небо —

внизу.

Под ногами.

И немного боишься

упасть в небо.

Вот Россия.

Тот нищ,

кто в России не был.

«Я тоже любил…»

Я тоже любил

петушков над известкой.

Я тоже платил

   некурящим подростком

совсем катеринские пятаки

за строчки

бороздками

на березках,

за есенинские

голубые стихи.

Я думал — пусть

   и грусть

     и Русь,

в полутора березках не заблужусь.

И только потом

я узнал,

   что солонки

с навязчивой вязью азиатской тоски,

размалёва русацкова:

в клюкву

аль в солнце —

интуристы скупают,

   но не мужики.

И только потом я узнал,

   что в звездах

куда мохнатее

Южный Крест,

а петух — жар-птица — павлин прохвостый