Иллюзии Доктора Фаустино - [89]

Домогательства самонадеянного генерала бесили Констансию. Она считала, что в рамках светских приличий ею сделано все возможное и невозможное, чтобы осадить свирепого и настырного вояку и отвадить от себя, но напор генерала был чудовищным, почти невероятным.

Маркиз де Гуадальбарбо привык к тому, что его жену обожают, был абсолютно уверен в ее добродетельности и либо не замечал, либо делал вид, что не замечает той жестокой и плотной осады, которой подвергал ее генерал Перес. Констансия была достаточно умна и не просила мужа избавить ее от наглых ухаживаний чванливого кавалера, прогнать эту назойливую муху, когда та становилась особенно невыносимой, если не сказать опасной.

Между тем Констансия вынуждена была терпеть ухаживания генерала. Испытывая неудовольствие и раздражение, она надеялась отвадить его своей невозмутимостью и неприступностью. До этого Констансия не понимала тех мифов, в которых рассказывалось о преследовании нимф Паном и Галатеи циклопом Полифемом. Но теперь, mutatis mutandis,[106] в современной жизни, более упорядоченной и управляемой, она почувствовала себя Галатеей, за которой гоняется разъяренный Полифем – генерал Перес.

Больше всего ей досаждали и уязвляли ее самолюбие величавый вид генерала и та плохо скрытая уверенность, что, ухаживая за нею и снося ее равнодушие, он чуть ли не оказывает ей часть – это ей, считавшей себя выше всех генералов, ей, которой было прекрасно известно, что богатство и высокое положение ее мужа в обществе не зависят ни от каких политических и государственных деятелей! Она-то хорошо знала, что не муж нуждается в заручке министра финансов, а сам министр нуждается в его поддержке. И вот эта женщина теряла спокойствие и кусала губы, когда генерал Перес подходил к ней и только что не произносил покровительственным тоном: «Цените мою любовь и удивляйтесь, что я, такой важный, такой могущественный, терплю ваше небрежение».

Как раз в ту пору в дом Кон станси и каждый вечер приходил и раз в неделю обедал там наш главный герой, некогда отвергнутый ею кузен дон Фаустино Лопес де Мендоса.

Судьба была так сурова к дону Фаустино, что, несмотря на свою склонность к иллюзиям, он приобрел черты характера, совершенно противоположные характеру генерала Переса. Он стал робким, слабовольным, скромным, застенчивым. Его скромность привлекала Констансию и вызывала симпатию маркиза, который всячески расхваливал доктора и считал, что это блестящий пример того, как несправедливо и капризно распоряжается судьба, ставя достойных людей в унизительное положение и незаслуженно возвышая глупцов.

Поначалу Констансия спорила с мужем, утверждая, что причина неудавшейся карьеры дона Фаустино кроется в его характере, и приписывала ему множество недостатков… Однако маркиз склонялся к тому, что недостатков вовсе не было, а были только одни достоинства и совершенства. Постепенно маркиза убеждалась, что муж прав, и соглашалась с ним. Ей стало казаться, что доктор Фаустино – крупный ученый, увядший в расцвете сил, лев, которому подрезали когти, гений, которому подрезали крылья и помешали взлететь в эмпиреи.

Кто же та злая волшебница и коварная колдунья, которая произвела столь безжалостную ампутацию крыльев и когтей? Задумавшись над этим, Констансия впервые почувствовала угрызения совести, так как вынуждена была признать за собой некоторую долю вины.

С чувством нежности, с ощущением какой-то сладостной и горькой печали, какого-то обволакивающего томного наслаждения вспоминала она ночные свидания и разговоры у садовой решетки, слезы, пролитые в ночь расставания, робкий и нежный поцелуй в лоб в благодарность за рану, нанесенную ему в самое сердце, и тогда ей казалось, что она слышит шум фонтана, погружается в ночную тишину, видит ясное андалусийское небо с мириадами мерцающих звезд, вдыхает пьянящий аромат цветущих апельсинов и любимых фиалок.

Все это, теперь такое далекое, всплывало в ее душе преображенным воспоминанием о светлой юности, и потому более поэтичным, прекрасным и возвышенным.

Неизъяснимая печаль закрадывалась в душу маркизы. Не тогда ли так резко изменилась судьба Фаустино? Если бы она полюбила его, растормошила своей любовью, он мог бы осуществить свои честолюбивые мечты, превратить их в действительность. Неужели это она подрезала тот цветок, который мог раскрыться, согреваемый теплом надежды, неужели это она подрезала ему крылья, порвала струны волшебной арфы и швырнула ее в угол, как в известных стихах Бекера?[107]

И тогда она начинала рисовать картины фантастической жизни, в тысячу раз более прекрасной, чем она жила до сих пор. Она видела в себе самой ту музу, тот импульс, то вдохновение, ту тугую пружину, которая дает толчок чудесному творчеству человека, могущего составить славу Испании. Это казалось ей более поэтичным, прекрасным и благородным, чем все события, происшествия и случаи ее нынешней жизни.

Впервые где-то в самых глубинах ее сознания шевельнулась мысль, которую она не могла произнести вслух даже себе одной, робкая мысль о том, что она из пустого эгоизма, стыдного корыстолюбия, движимая жаждой удовольствий и тщеславным стремлением к роскоши променяла Фаустино на маркиза де Гуадальбарбо.