Иллюзии Доктора Фаустино - [91]
Из-за скромности и робости, развившейся вследствие жизненных неудач, дон Фаустино не мог даже думать о том, что кузина полюбила генерала и была с ним в каких-то отношениях, но и он допускал, что настойчивое ухаживание такого важного лица могло доставить ей развлечение и льстить ее самолюбию. Поэтому всякий раз когда дон Фаустино видел генерала Переса подле маркизы, он почитал за лучшее ретироваться, чтобы не мешать им. Констансия гневалась от этого еще больше и едва скрывала свое отчаяние. Она проявляла к кузену самое нежное внимание: ласково смотрела на него, с чувством пожимала ему руку и хвалила на каждом шагу. Однако доктор объяснял это добрым отношением к нему, участливым состраданием, желанием вызволить его из состояния подавленности. Какую-то роль, полагал он, сыграли и легкие угрызения совести за жестокий отказ в прошлом.
Инертность доктора задевала Констансию не меньше, чем напористость генерала. Маркиза стала выказывать дону Фаустино еще большие милости. Доктор продолжал думать, что милости сыплются из сострадания к нему, но иногда он приходил к мысли – и она все чаще посещала его, – что кузина хотела сделать из него ширму, чтобы прикрыть свои отношения с генералом.
Пассивность доктора была следствием того угнетенного состояния, в котором он постоянно пребывал, но если бы он был опытным соблазнителем и хотел завоевать сердце Констансии, то более хитрый и действенный прием трудно было придумать.
Тысячи знаков внимания, которыми Констансия продолжала одаривать кузена, были полны туманных намеков, они создавали какую-то особую, неопределенно поэтическую атмосферу. Так поступают даже глупые женщины, если ими движет стремление завоевать чью-нибудь любовь. В данном же случае так поступала маркиза де Гуадальбарбо, женщина умная, изящная, артистичная. Это получалось у нее прелестно. Доктор не смел, конечно, думать, что кузина любит его, но вспоминая любовные свидания у садовой решетки во всех подробностях, он понял, что продолжает любить Кон станси ю, несмотря» а любовь к Марии.
Это новое душевное состояние дона Фаустино не прошло незамеченным: маркиза видела, с какой нежностью кузен смотрит на нее, как благодарно выслушивает ее похвалы. Ощущая на каждом шагу ее заботливое отношение, доктор преисполнялся чувством признательности и сам старался оказывать ей всяческие мелкие услуги. Для человека рассеянного, каким был доктор, такое его поведение было равносильно признанию в любви.
Прокорпев часов пять-шесть над бумагами в присутствии и еще столько же в своей гостиничной комнатенке над завершением поэмы и сочинением новой философской системы и попадая после этого в роскошный, элегантный салон маркизы, доктор чувствовал себя там как в раю: слуги относились к нему почтительно, чего он не видел с момента отъезда из Вильябермехи, его окружали красивые вещи, здесь все благоухало, и, самое главное, он видел прекрасную даму, которая интересовалась им, участливо справлялась о его здоровье, хотела слушать его стихи, философские рассуждения, и все это делала так умно, так тонко, что доктор при всей своей мнительности не замечал ни наигранности, ни фальши, ни обидной снисходительности.
Дон Фаустино испытывал такое блаженное чувство, ему было так хорошо и спокойно, что он боялся потерять это ощущение и был похож на больного, который нашел удобное положение и боится сдвинуться, чтобы не нарушить его, или на человека, который видит прекрасный сон, и даже проснувшись, старается удобней устроиться, чтобы увидеть его продолжение. Словом, доктор блаженствовал и готов был даже не дышать, чтобы не потерять этого чувства.
В один из приемных вечеров – это было в мае – генерал Перес вел себя особенно назойлива и дерзко. Он сетовал на то, что маркиза допускает его к себе только в дни общих приемов и не хочет встретиться с ним наедине.
– Я должен серьезно объясниться с вами, – сказал он маркизе, – это ужасно: вы вечно заняты гостями и под этим предлогом не удостаиваете меня своим вниманием. Вы даже не хотите выслушать меня. Всякий нахал прямо подходит к нам и обрывает меня на полуслове. Выслушайте меня и потом вынесете свой приговор. Это право каждого осужденного.
– Помилуйте, генерал, – отвечала Констансия, – я вас не осуждаю. Я слушаю вас, но не понимаю, на что вы жалуетесь.
– Вы обращаетесь со мной жестоко и смеетесь надо мной.
– Я и не думала смеяться над вами.
– Почему же вы не принимаете меня днем?
– Днем я принимаю только по вторникам. Приходите в любой вторник, и я вас приму.
– Вот именно: вы примете меня как любого другого.
– Какое же у вас право требовать, чтобы я принимала вас иначе?
– Неблагодарная! Разве моя любовь, моя дружба, мое восхищение вами не дают мне на это права?
– Может быть, поэтому я и должна вам отказать. Вы опасный человек, – смеясь, сказала Констансия.
– Видите, я прав. Вы смеетесь надо мной.
– Я не смеюсь над вами, но и принять вас не могу. Вы так настойчиво ухаживаете за мной, что это может вызвать всякие пересуды.
– Никто не посмеет ничего сказать. Примите меня хотя бы один раз. Ваша репутация так прочна, что вам нечего бояться.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.