Иллюзии Доктора Фаустино - [103]

В свои сорок пять лет он выглядел совсем молодо: был строен, а благодаря светлым волосам седины не было видно. Одевался он элегантно и просто.

Когда он с прелестной своей дочерью совершал прогулку верхом на отличных английских лошадях – оба были прекрасные наездники, – то публика смотрела на них с нескрываемым восхищением.

Их роскошный дом был открыт для людей избранных и почитаемых, среди которых дон Фаустино пользовался славой большого поэта и даже ученого.

Росита, в душе которой жалость к униженному Фаустино приглушила было чувство ненависти, теперь переживала приступы зависти, увидев его счастливым и преуспевающим. Особенно трудно ей было примириться с триумфом своей ненавистной соперницы, дочери бандита, Марии Сухой.

Но у большинства людей симпатия и доброе расположение к семье капиталиста из Вильябермехи дона Хуана Фернандеса брали верх над завистью к ее богатству и благополучию ее членов. Постоянные разговоры Роситы о том, что Мария – дочь разбойника, не только не наносили ей ущерба, но, напротив, окутывали ее образ романтической дымкой. Все восхищались ее умом, благородством, все поражались тому, как она, женщина низкого происхождения, сумела выбраться из грязи, которая ее окружала, и выйти из нее чистой, без единого пятнышка, если не считать, конечно, опрометчивого поступка в молодости, когда она отдалась дону Фаустино, движимая неодолимой любовью к нему. Но люди благородные прощали ей и это, стоило им только увидеть Ирене, чья красота, чистота, ясный ум не могли не вызвать восхищения.

Причем девушку обожали не только мужчины, но даже женщины, которые особенно ценили ее за полное отсутствие кокетства: она не была для них опасной соперницей.

Мать ее сохранила красоту, но ее суровые моральные принципы, воспоминание о своем грехе, мысли о преступной жизни и трагической смерти отца лишали ее той мягкости, жизнерадостности, приятности в обращении, которые и составляют главное очарование женщины, с помощью которых она привлекает, пленяет и очаровывает мужа или возлюбленного. Ее любовь к дону Фаустино сделалась еще более возвышенной, сильной, истовой. Она не оставляла места веселью, ласке, забаве. Это была суровая, умозрительная, почти неземная, жертвенная, исступленная любовь – дар Афродиты Урании, а не Афродиты Пандемос.[119]

Кроме того, здоровье Марии было сильно расстроено. В присутствии посторонних ей удавалось держаться спокойно и приветливо, не обнаруживая никаких странностей, но, оставаясь в кругу своих, она часто впадала в какое-то экстатическое состояние, и тогда всем казалось, что мысль ее витает где-то далеко-далеко и она никого не видит и не замечает. Даже мужу она не осмеливалась рассказывать о своем состоянии. Она часто воображала, что беседует с другими душами, видела себя в других обличьях, словом – проявляла признаки того, что называют сомнамбулическим озарением. Печальные предчувствия тревожили ее сердце, часто она не могла подавить невольные вздохи, беспричинные слезы то и дело туманили ей глаза.

И все же доктор Фаустино продолжал нежно любить Марию. О его любви к Ирене и говорить не приходится. Но он не был счастлив. Все чаще у него мелькала мысль – почему он не умер в тот самый день, когда дал свое имя дочери.

У него было все: лошади, экипажи, роскошный дом, полный достаток, деньги. Всем этим он был обязан щедрости дона Хуана Свежего, а не своему уму и таланту. От этого он испытывал стыд и смущение. Ужасный вопрос: «На что я годен?» – постоянно мучил его, а ответ: «Я ни на что не годен» – убивал, Его честолюбие, еще более распаленное и еще менее удовлетворенное, чем всегда, беспрерывно терзало его. Время еще не совсем упущено: можно было удовлетворить честолюбивые мечты. Он свободен теперь от денежных забот и может творить поэзию, философствовать, писать, принимать участие в политической жизни, сделаться депутатом. Но он боялся за что-либо браться: в случае неудачи оправданий не будет, зато разочарование будет жестоким и полным.

Вера в бога, осенившая дона Фаустино во время болезни, когда он был на пороге смерти, утешила его, но теперь снова покинула его душу. Прежние сомнения овладели им. Само обретение веры он объяснял теперь немощью, упадком физических сил, голодной диетой, высокой температурой.

Но между тем как его критический ум и диалектические рассуждения толкали его к сомнению и отрицанию, его эмоции и поэтические фантазии поставляли ему тысячи систем, доктрин и теорий, которые могли оказаться – он хотел и боялся этого – истинными. И тогда где-то в глубине своей души он различал бесконечное, божественное, абсолютное, то есть то, чего он жаждал, и ему казалось, что это божественное разлито во вселенной и дает ей жизнь и гармонию. Словом, доктор Фаустино был и мистиком и теософом, хотя не проявлял последовательности и решительности ни в том, ни в другом.

Будучи рационалистом, он не мог без сожаления и насмешки относиться к галлюцинациям своей жены. Духи и прошлые существования не вызывали у него доверия. Но в то же время ее горячая вера во все это нарушала спокойствие его духа. Ведь и сам он иногда во сне, в полудреме, а то и наяву, когда нервы были напряжены и возбуждены, видел и жену и перуанскую принцессу слитыми в единое существо. В эти минуты он воображал себя перуанским воином, влюбленным в это существо. Тогда он видел, что Мария далеко опередила его по пути к духовному совершенству, а он отстал от нее, хотя она протягивает ему руку, хочет увлечь за собой, подбодрить, растормошить, заставить смелее двигаться в заоблачные выси, чтобы обрести там покой и благоденствие.