Il primo tenore - [4]

Благодаря моим стараниям, Кеккина вскоре выучилась петь и незадолго до того времени, о котором я рассказываю, была принята с хорошим жалованьем на театр Сан-Карло.

Кеккина была девушка очень доброй души, но престранная. Она сделала большие успехи с тех пор, как я, так сказать, подобрал ее в Милане. Жесты ее были уже не так размашисты, говорила она не так отрывисто, как прежде, однако же иногда всё еще была довольно смешна в трогательных местах своих ролей. Один остряк, аббат, говорил, будто она так близка к высокому и смешному, что между ними ей негде размахнуть своими длинными руками.

Со своей пылкой душою, Кеккина сразу сделалась актрисой, и притом она страстно любила свое искусство. Сначала она была так бедна, что я принужден был держать ее у себя. С тех пор она всегда питала ко мне живейшую благодарность. Я многим обязан ее попечительности, доброте и неизменной признательности. Она всегда была мне другом, нежной сестрой и не раз рисковала рассориться с самыми богатыми своими любовниками, чтобы только не покинуть меня, когда я бывал болен или почему-нибудь имел нужду в ее содействии.

Она поместилась подле моей кровати и не отходила от меня, пока совсем не вылечила. Это немножко сердило графа Нази, который был тогда ее amoroso[12]. Когда я старался уговорить ее, чтобы она пощадила ревнивость этого молодого человека, она вскричала:

— Э, полно! Неужели же ты думаешь, что даже когда он на мне женится, я покину театральных приятелей и посмотрю на то, что скажут обо мне в свете?

Бог знает, почему ей вздумалось, будто граф непременно на ней женится. Она всегда воображала себе, что в нее влюблены так, что готовы на все возможные дурачества, и легковерность ее в этом случае равнялась только героической твердости, с которой она переносила крушения всех надежд своих.

Я был очень болен. Врачи находили, что я весьма склонен к водянке в груди. Мне несколько раз пускали кровь, ставили пиявок, и я до того ослаб, что не в состоянии был петь ещё долго. Как скоро я стал оправляться, врачи советовали мне отдохнуть несколько времени, подышать легким воздухом у подошвы Апеннинских гор, и граф Нази предложил мне ехать в его виллу в Кафаджоло, в нескольких милях от Флоренции. Он обещал мне приехать туда с Кеккиной, как скоро кончатся представления, на которые она была ангажирована в Неаполе.

В этом прелестном уединении я за несколько дней поправился так, что мог уже гулять пешком и верхом по ущельям и живописным долинам, которые составляют как бы первую ступень Апеннинской цепи.

Однажды я как-то нечаянно попал на дорогу, ведущую во Флоренцию. Она тянулась, как блестящая белая лента по зеленеющейся волнистой равнине, усеянной садами, тенистыми парками и красивыми виллами. Стараясь присмотреться к месту, я остановился у ворот одной из этих прекрасных дач.

Ворота были отворены и вели в аллею, в которой старые деревья таинственно переплетались между собой ветвями. Под этим мрачным, сладострастным сводом прохаживалась какая-то женщина с таким стройным станом, с такой благородной поступью, что я невольно остановился, чтобы подольше полюбоваться на нее. Она, казалось, не намерена была обернуться, и мне припала смертная охота посмотреть, какова она лицом. Я тотчас предался этому влечению, не подумав о том, что, входя без спросу в чужой сад, могу навлечь себе неприятность. «Кто знает, что случится! — говорил я сам себе. — У нас в Италии женщины так снисходительны!» Притом мне приходило в голову, что лицо мое очень известно, и впрямь никто не примет меня за вора. Наконец, я знал и то, что многим очень любопытно посмотреть вблизи на актера, который пользуется столь громкой известностью.

Я пустился по тенистой аллее и шел так скоро, что уже почти догнал незнакомку, как вдруг навстречу ей вышел молодой человек, одетый по последней моде, довольно хорошенький, но жеманный. Он тотчас меня увидел, так что я и не успел спрятаться. Я был шагах в трех от этой высокородной четы. Молодой человек остановился перед дамой, подал ей руку, посмотрел на меня с таким удивленным видом, какой только позволял ему принять накрахмаленный галстук, и сказал:

— Что это за молодой человек идет за вами, кузина?

Дама оглянулась, и я остолбенел. Сердце мое сильно, болезненно забилось, когда я узнал девушку, которая так странно смотрела на меня из своей ложи, перед тем как я захворал в Неаполе. Лицо ее покрылось легкой краской, потом немножко побледнело. Но ни одно восклицание, ни малейшее телодвижение не обличили в ней удивления или негодования. Она с надменным хладнокровием окинула меня взором с ног до головы, и потом преспокойно сказала:

— Я его не знаю.

Это странное утверждение задело за живое мое самолюбие и расшевелило мое любопытство. Я видел в этой девушке такую странную гордость, такое редкое притворство, что тотчас решился сблизиться с ней, во что бы то ни стало. Я смело подошел к знатным хозяевам, ни сколько не думая о том, как это им покажется, и принял твердое намерение под каким-нибудь предлогом пробраться к ним в дом.

Я с важностью поклонился и сказал, что я настройщик, что за мной присылали во Флоренцию с какой-то дачи, название которой я нарочно перековеркал.