Il primo tenore - [6]

— Знаю, ваше сиятельство, — отвечал я с некоторой досадой. — Он очень недурен собою, великий актер, превосходный певец, умный человек, шутник весьма острый; и сверх того, самый отважный дуэлист, а это также не мешает.

Синьора взглянула на своего кузена, потом посмотрела на меня с самым беспечным видом, как будто хотела сказать: «Мне до этого какая надобность!» Потом опять разразилась неудержимым хохотом, в котором, впрочем, не было ничего естественного, так что он не сообщился ни мне, ни кузену. Я снова принялся настраивать, а синьор Гримани начал постукивать ногой по полу. Ему, как кажется, очень досадно было, что высокородная его невеста по-приятельски разговаривает с таким человеком, как я.

— Однако же, любезный кузен, не верьте тому, что господин настройщик рассказывает о Лелио, — вскричала она, прервав свой судорожный хохот. — Может быть, он и красавец, об этом я не спорю, потому что я на него не смотрела. Да притом, с румянами, фальшивыми волосами и в усах актер всегда кажется хорошеньким и молоденьким. Но что он превосходный певец и хороший актер — это решительно неправда. Он поет фальшиво, играет прескверно. Декламация у него напыщенная, жесты неблагородные, выражение в лице преувеличено. Когда он плачет, так делает гримасы; грозит, так кричит во все горло; когда важничает, скучен до крайности, а в лучшие минуты, то есть когда он стоит смирно и не говорит ни слова, о нем можно сказать, как в песне: Brutto e piu che stupido.[14] Мне очень жаль, что я не могу согласиться с господином настройщиком, но я одного мнения с публикой. Не моя вина, что Лелио не имел ни малейшего успеха в театре Сан-Карло, и, право, кузен, не стоит вам ездить в Неаполь, чтобы его послушать.

При этом жестоком уроке я чуть было не наделал глупостей. Мне смерть хотелось, в наказание синьоре, задрать ее любезного братца. Но этот добрый малый сам за меня вступился.

— Вот каковы женщины! — вскричал он. — Непостижимо, право, кузина, как вы это так скоро меняете свои мнения! Дня три назад вы мне говорили, что Лелио — прекраснейший актер и лучший певец во всей Италии. Да впрочем, я уверен, что завтра вы будете говорить обратное тому, что говорите сегодня, а послезавтра опять…

— Завтра, послезавтра и всю жизнь я буду говорить вам, любезный кузен, что вы не в своем уме, а Лелио в дураках.

— Brava, signora! — сказал кузен вполголоса, подавая ей руку, чтобы выйти на залы. — Кто вас любит, тот не в своем уме, а кто вам противен, тот в дураках.

— Позвольте мне доложить вам, — сказал я с величайшим хладнокровием, — это фортепиано в таком состоянии, что мне сегодня поправить его невозможно. Я должен уйти, но если ваше сиятельство прикажете, я приду опять завтра.

— Да, да, — сказал кузен с покровительственной вежливостью и немножко повернувшись ко мне, — пожалуйте опять завтра.

Синьора Гримани вдруг остановила своего кузена и заставила его совсем повернуться ко мне. Потом окинула меня с ног до головы, как будто стараясь показать мне, что меня не боится, и, увидев, что я закрываю фортепиано и беру шляпу, она сказала:

— Вы опять придёте завтра?

— Непременно, ваше сиятельство, — отвечал я, кланяясь чуть-чуть не до земли.

Она всё держала своего кузена неподвижно у дверей залы. Принужденный пройти мимо них, я должен был снова поклониться, но в этот раз взглянул на мою противницу с самоуверенностью, вполне достойною борьбы, которая между нами начиналась. Искра мужества блеснула в ее взорах. Я видел ясно, что отважность моя ей нравится и что ворот боевого поприща передо мной не затворят.

На другой день, часу в двенадцатом, я был уже на месте; героиня моя тоже. Она сидела за фортепиано и колотила по безмолвным или визгливым клавишам с непостижимым хладнокровием, как будто хотела показать мне этой адской симфонией все свое презрение и ненависть к музыке.

Я вошел совершенно спокойно и поклонился с таким же почтительным равнодушием, как будто был в самом деле настройщик. Потом как нельзя пошлее положил шляпу на стул и начал стягивать перчатки, с неловкостью человека, который не привык носить их; наконец, вынул из кармана сосновый ящичек со струнами и принялся их развертывать, все это с приличной простотой и важностью. Синьора продолжала немилосердно колотить по фортепиано, и оно издавало такие звуки, что дикарь убежал бы, заткнув уши. Тут только я догадался, что она нарочно старается расстроить фортепиано для того, чтобы наделать мне побольше хлопот; но в этом было больше кокетства, чем злости, потому что она, по-видимому, расположена была остаться со мной. Я сказал ей с самым серьёзным видом:

— Ваше сиятельство, конечно, находите, что фортепиано довольно верно?

— Да, мне кажется, что оно хорошо настроено и в нем очень приятный тон, — сказала она, кусая губы, чтобы не захохотать.

— Инструмент очень хорош, — продолжал я.

— И в весьма хорошем состоянии, — прибавила она.

— Ваше сиятельство изволите очень хорошо играть на фортепиано.

— Как видите.

— Это очень миленький вальс, и вы его прелестно играете.

— Да можно ли не хорошо играть на фортепиано, так прекрасно настроенном! Вы любите музыку?