Il primo tenore - [10]

Когда я пришел, она была в зале с Гектором и с тремя или четырьмя огромными охотничьими собаками, которые чуть не загрызли меня. Непостоянная синьора принимала этих благородных животных уже совсем не так, как накануне, и хотя они были по-прежнему грязны и отвратительны, но она позволяла им валяться поодиночке и всем вместе на алой бархатной софе с золотой бахромой. По временам она садилась между ними, одних гладила, других сердила.

Мы показалось, что этой благосклонностью к собакам она хотела сделать удовольствие кузену, потому что светло-русый синьор Гримани был действительно чрезвычайно доволен. И я, право, не знаю, на кого он смотрел с большей нежностью — на собак или на кузину.

Она была так жива, так весела, бросала на меня в зеркале такие пылкие взгляды, что мне очень хотелось, чтобы господин кузен поскорее убрался. И точно, он через несколько минут вышел. Синьора дала ему какое-то поручение. Заметно было, что ему не хотелось идти, но наконец она взглянула на него с повелительным видом и сказала: «Так вы не хотите идти!» — таким тоном, которому он, очевидно, не смел противиться.

Как скоро он вышел, я встал и старался угадать по глазам синьоры, могу ли подойти к ней или должен подождать, чтобы она сама приблизилась. Она тоже стояла и, казалось, хотела прочесть в моих взорах, на что я решился. Но взоры ее нисколько не ободряли меня, и уста были полураскрыты, готовые, кажется, задать мне такой урок, что я невольно смутился.

Не знаю, отчего этот странный обмен взглядов, и ласковых и вместе с тем недоверчивых; это внутреннее кипение всего нашего существа, удерживавшее нас неподвижными вдалеке друг от друга; эти быстрые и непостижимые переходы от отважности к опасению, которые оковывали меня, может быть, в самую решительную минуту; всё, даже черное бархатное платье синьоры Гримани; даже блестящее солнце, золотистые лучи которого, пробиваясь сквозь мрачные шелковые занавески окон, умирали у наших ног в фантастической светотени; даже время, знойная атмосфера и сильное биение моего сердца — все напоминало мне нечто похожее на эту сцену в моей юности. Я вспомнил, как синьора Бианка Альдини, сидя в тени гондолы, оковала меня одним магнетическим взглядом, когда я уже стоял одной ногой на берегу Лидо[15], а другою в гондоле. Я чувствовал то же самое смущение, то же внутреннее волнение, те же желания, готовые уступить той же досаде. Мне пришло в голову: неужели же я тогда желал обладать Бианкой только из самолюбия или теперь желаю обладать синьорой Гримани из любви?

Мне ничего не оставалось делать, как опять усесться и отомстить ей, принявшись снова за квинту A-mi-la-si-mi.

Надо признаться, что этот способ выражения моей досады не доставил мне торжества. Едва заметная улыбка блеснула на устах синьоры, когда я садился, и мне показалось, что в ее физиономии выражаются прелестные слова: «Лелио, ты настоящий ребенок!» Но когда я вдруг вскочил со стула и оттолкнул фортепиано, чтобы броситься к ее ногам, в черных глазах ее ясно было написано: «Синьор, вы с ума сошли!»

Я подумал: синьоре Альдини было двадцать два года, а мне — восемнадцать; синьоре Гримани — пятнадцать, а мне — более двадцати восьми. Что Бианка совершенно повелевала мною, это очень не мудрено; но чтобы синьора Гримани меня дурачила — это не в порядке вещей. Надо сохранить все свое хладнокровие. Я снова уселся и сказал:

— Извините, ваше сиятельство. Я смотрю на часы, потому что не могу долго оставаться. А теперь ваш инструмент в довольно хорошем состоянии, и мне пора заняться чем-нибудь другим.

— В хорошем состоянии! — вскричала она с видимой досадой. — Да вы привели его в такое прекрасное состояние, что мне, я думаю, никогда не придется играть на нем. А мне этого очень жаль. Но нет, синьор Лелио, вы взялись его настроить и, верно, захотите кончить свое дело.

— Мне так же хочется настроить это фортепиано, как вам, синьора, играть на нем. Я пришел сегодня сюда по вашему приказанию, только для того, чтобы не компрометировать вас, вдруг перервав эту комедию. Но ваше сиятельство можете вообразить, что наша шутка не может продолжаться вечно: третий день она уже не забавляет вас, а на четвертый и для меня сделается немножко однообразной. Я не довольно богат, не довольно знатен, чтобы терять время по-пустому. Через несколько минут я, если позволите, уйду, а вечером придет настоящий настройщик и скажет, что я, товарищ его, сделался болен и прислал его вместо себя. Я могу найти кого-нибудь за себя, не разглашая нашей маленькой тайны и не открывая своего имени; и этот бедняк еще будет очень благодарен мне за рекомендацию.

Синьора не отвечала ни слова, побледнела как смерть, и я снова быль побежден.

Пришел Гектор. Я не мог скрыть своей досады. Синьора это заметила и обрадовалась. Видя ясно, что мне не хочется уйти, она снова принялась меня мучить.

Она опять сделалась живой и веселой; шутила со своим кузеном, но эти шутки были так близки с одной стороны к нежности, а с другой к иронии, что ни он, ни я не знали, что думать. Потом она вдруг повернулась к нему спиной, подошла ко мне и шёпотом, с таинственным видом, просила меня настроить фортепиано четвертью тона ниже камертона, потому что голос у нее альто