Il primo tenore - [9]

— Так!.. Первая мысль, которая пришла мне в голову — предлог, чтобы как-нибудь пробраться в ваш дом.

— Но зачем же вам хотелось пробраться сюда?

— Я буду отвечать вам откровенно, если только вашему сиятельству будет угодно сказать мне, отчего вы позволили мне пробраться сюда, когда вы узнали меня с первого взгляда?

— Прихоть, каприз, синьор Лелио, и больше ничего. Мне скучно было с моим жеманным братцем и со старой тетушкой, которой я почти не знаю. Мне пришло в голову, что этой шалостью можно разогнать скуку одиночества, когда Гектор уходит на охоту, а тетушка уезжает в церковь.

Кресла мои как будто сами к ней приближались, и я хотел, но еще не решался, взять ее руку. В эту минуту синьора Гримани казалась мне совсем не пугливой. Бывают девушки, которые родятся женщинами и развращены уже, прежде чем лишатся невинности. Она, конечно, ребенок, думал я, но ребенок, которому очень хочется быть взрослым, и я, право, был бы просто глупец, если не отвечал ее хладнокровному и смелому кокетству. Тем хуже для кузена! Вольно же ему так пристраститься к охоте!

Но синьора и не обращала внимания на мое волнение. После минутного молчания она сказала:

— Теперь фарс сыгран, мы съели дичину моего любезного кузена, и я разговаривала с актером. Это страшная мистификация и для тетушки и для моего любезного жениха. На прошлой неделе Гектор был в отчаянии оттого, что я хвалила вас, по его словам, со слишком пылким энтузиазмом. Теперь, когда он станет говорить о вас, и когда тетушка примется в сотый раз рассказывать, что во Франции все актеры отлучены от церкви, я потуплю глаза с невинным и скромным видом, а про себя буду смяться, вспоминая, что я знаю синьора Лелио, что я даже с ним завтракала здесь, и что никто об этом и не догадывается. Теперь вы должны сказать мне, отчего вам вздумалось пробраться сюда под чужим именем.

— Позвольте, синьора… Вы сказали одну вещь, которая меня поразила… На прошлой неделе вы расхваливали меня с энтузиазмом?

— О, только для того, чтобы взбесить Гектора. Я от природы совсем не способна к энтузиазму.

Как скоро она начинала снова надо мной посмеиваться, мне опять не хотелось покинуть этого приключения, и я делался смелее.

— Если вы так откровенны, — отвечал я, — то и я буду говорить правду. Я пробрался сюда для того, чтобы загладить свое преступление и смиренно просить прошения у прекрасной девицы, которую я обидел.

Я опустился с кресел и был уже у ног синьоры Гримани, готовый схватить ее руки. Это, казалось, ее не тревожило; только я заметил, что она, стараясь скрыть небольшое смущение, притворилась, будто со вниманием рассматривает мандарины, золотые и алые платья которых блестели на ее опахале.

— О, Боже мой! — сказала она, не глядя на меня. — Вы напрасно думаете, сударь, что должны просить у меня прощения. Если у меня в самом деле глупое лицо, то почему же вам было этого и не заметить? Если же нет, то мне всё равно, что вы это думаете.

— Клянусь всеми богами, и Аполлоном в особенности, что я сказал это в досаде, в помешательстве, может быть, по внушению другого чувства, которое тогда еще только рождалось и уже помутило мой рассудок. Я видел, что чрезвычайно вам не нравлюсь, что вы не имеете ко мне ни малейшей снисходительности: мог ли я отказаться от единственного одобрения, которое было бы мне приятно, которым бы я гордился? Как бы то ни было, синьора, но я здесь, я открыл ваше жилище, и, едва зная ваше имя, я вас искал, преследовал, наконец настиг, несмотря ни на расстояния, ни на препятствия; и теперь я у ног ваших. Неужели же вы думаете, что я преодолел бы все эти затруднения, если б меня не мучило раскаяния, не перед вами, потому что вы очень мало заботитесь о том, какое впечатление произведут ваши прелести на бедного актера, но перед Богом, за то, что я осмелился порицать прекраснейшее из его созданий?

Говоря таким образом, я взял ее руку, но синьора вдруг вскочила с кресел, сказав:

— Вставьте, сударь, встаньте. Гектор воротился с охоты.

Я едва только успел подбежать к фортепиано и открыть его, как синьор Гримани вошел в охотничьем платье с ружьем в руках и положил к ногам своей кузины сумку с дичиной.

— Ох! Не подходите ко мне так близко, — вскричала синьора. — Вы весь в грязи, и мне гадко смотреть на ваших окровавленных собак. Ах, Гектор, подите пожалуйста прочь и уведите своих гадких собак! Они марают пол.

Бедный Гектор принужден был удовольствовать с этим изъявлением благодарности и отправился в свою комнату мыться и душиться. Но только что он ушел, явилась какая-то дуэнья и объявила синьоре, что тетка ее приехала и зовет ее к себе.

— Сейчас иду, — сказала она. — А вы, господин настройщик, возьмите изломанную клавишу с собой, почините ее хорошенько и принесите завтра; притом вам надо еще натянуть оборванные струны. Так вы придёте? Можно на вас надеяться?

— Непременно приду, ваше сиятельство.

И я ушел, унося с собой клавишу, которая совсем не была изломана.

Само собой разумеется, что на другой день я опять явился. Но из этого не надо, однако, заключать, чтобы я был влюблен в синьору Гримани; разве только, что она мне немножко нравилась. Она была чрезвычайно хороша, но я видел эту красоту только глазами тела, душой я ее не чувствовал. Иногда ее ребяческая живость начинала увлекать меня, но потом опять нападало на меня сомнение: мне приходило в голову, что она, может быть, обманывает меня, так же как обманывает кузена и гувернантку. Притом мне приходило в голову, что, может быть, ей и действительно двадцать лет, как мне сначала казалось, и — кто знает — может, она наделала уже несколько шалостей, за которые ее и засадили в этом скучном замке, со старой тёткой для надзора и с добрым кузеном, которому суждено прикрыть своим именем ее прошедшие и будущие проделки.