Иисус и иудаизм - [20]

Как резко заявляет Фукс несколькими фразами выше, «секрет поворотного пункта истины — это, на самом деле, все еще смерть (ср. Мк. 8:35)». Связь мыслей остается трудной для понимания» и неудивительно, что единственным моментом, который многие берут у Фукса, является его замечание о том, что поведение Иисуса дает более надежные данные, чем его речения, и должно служить для интерпретации последних. Мнение, что Иисус хотел принять страдание, потому что за гранью страдания находится милосердие, не стало важным моментом в интерпретации Иисуса, хотя как богословское высказывание оно звучит сильно 39.

По мнению В. Г Кюммеля 40, главная цель Иисуса состояла в том, чтобы призвать Израиль покаяться ввиду приближающегося конца (р. 36). Призвание двенадцати делает очевидным, «что он призывает покаяться все двенадцать колен своего народа», и они никоим образом не представляли собой секту и не мыслили себя как общину (р. 37 f.). Сама идея покаяния хорошо известна иудаизму, будучи «одной из основных идей иудаизма во времена Иисуса». Но призыв Иисуса, вследствие переноса акцента, фундаментально отличается от того, что можно найти в иудаизме:

...Иисус отваживается провозгласить, что Бог радуется не праведнику, который хвалится перед Ним своей праведностью, а грешнику, осознающему свое безнадежное положение (Лк. 18:9—14). И в этом — фундаментальное отличие Иисуса от современного ему иудаизма, который, действительно, всячески подчеркивает готовность Бога простить и указать человеку дорогу к Божьему прощению, но при этом всегда добавляет: «если это обещано тем, кто нарушает его волю, то насколько же больше — тем, кто исполняет его волю (Вав. Талмуд, Маккот 24b)» (р. 43).

Вдобавок к этому основному отличию в богословской направленности Кюммель приводит в качестве моментов противостояния намерение Иисуса «положить конец письменному закону, равно как и правилам книжников» (р. 51), а также его выход за рамки еврейского национализма (р. 56). Главные примеры полагания конца закону — это нарушение субботы (Мк. 2:23—28 пар., р. 51), упразднение различия между чистым и нечистым (Мк. 7:15, р. 52), отмена развода (Мк. 10:2—9, р. 52) и антитезы Нагорной проповеди (р. 52 f.). Далее Кюммель цитирует Лк. 16:16//Мф. 11:12 как свидетельство того, что Иисус «ясно утверждает, что с его приходом время закона и пророков закончилось» (р. 66).

Выход за рамки национализма Кюммель странным образом видит в соединении двух заповедей любви: «Это согласование заповедей Иисусом несомненно заключает в себе намерение назвать все, что человек должен делать по мысли Бога» — явно игнорируя цитирование Иисусом других заповедей (Мф. 19:17 сл. пар.) 41, Кюммель продолжает:

Ответом на неожиданную встречу с Богом в Иисусе и на обещание царства Божьего может быть только любовь к Богу, которая реализуется в любви к своему ближнему. Если любовь к своему ближнему вырастает из неожиданной встречи с любовью Бога и неотделима от любви Бога, то тогда такая любовь к своему ближнему не знает границ: Иисус явным образом устраняет и культовые, и национальные ограничения любви (Мк. 3:1—4 пар.; Лк. 10:29-37) (р. 55 f.).

Здесь предполагается, что притча о добром самаритянине свидетельствует об устранении национального ограничения любви, а исцеление человека в субботу — об устранении культового (!) ограничения любви. Это отчасти сбивает с толку — не только потому, что заповедь субботы не является культовой, но и потому, что остается неясным, можно ли провести такое различие. Вопрос о национализме обычно связывают с сотериологией: какие ограничения (если таковые есть) накладываются на множество тех, кто будет допущен в царство? Кюммель задает другой вопрос: к кому следует проявлять любовь? Подразумевается, что в ответе на этот вопрос содержится противопоставление иудаизму. Но Кюммель не приводит никаких свидетельств того, что в традиционном еврейском понимании любовь следует проявлять только к представителям собственного народа.

Мы уже видели, что, по мнению Кюммеля, отмена закона Иисусом базируется на понимании им своей миссии: он завершает закон и пророков (Кюммель, р. 66). Аналогично, смерть Иисуса получает христологическую интерпретацию: она больше связана с тем, что Иисус думал о себе самом, чем с конкретным противодействием со стороны его еврейских и/или римских современников. Утверждая, что Иисус идентифицировал себя с будущим «человеком» (р. 76—84) и предсказал свои собственные страдания как «часть своих божественных полномочий» (р. 90), Кюммель далее объясняет его смерть следующим образом:

Следовательно, Иисус так остро сознавал себя находящимся на службе у Бога в качестве того, кто должен положить начало царству Божьему, что стал на путь к смерти — как это было возложено на него Богом — и тем самым выполнил свою миссию. Он отдал себя — как это было возложено на него Богом — в руки грешных людей и не уклонился; тем самым любовь Бога, который через Иисуса ищет грешника и неожиданно встречает отказ, приходит к своему завершению и осуществлению. Даже если Иисус, что весьма вероятно, не дал какой-либо более конкретной интерпретации своей смерти, в реальности его с готовностью принятой смерти видится божественное деяние, которое христиане впоследствии должны были сделать понятным. И даже, если Иисус не говорил прямо, что Бог его воскресит, — во всяком случае, об этом у нас нет надежных ранних свидетельств — он, несомненно, считал свою смерть переходом к грядущему, в котором он предугадывал «Человека» от Бога, и таким образом ставил перед христианами задачу интерпретации его личности, его дела и его смерти в свете опыта его воскресения, которое во время Тайной вечери было еще скрыто во тьме будущего. Но все это говорит о том, что включение самым ранним христианством смерти и воскресения Иисуса в понимание личности Иисуса было в общих чертах набросано Иисусом в интерпретации своей смерти и не было впервые внесено первой общиной для понимания Иисуса как нечто странное и неожиданное (р. 94