Их было трое - [25]

Знаур не знал, что ему делать здесь, среди чужих людей, в опустевшем доме Кубатиевых, и он — сам себе теперь хозяин — решил отправиться в селение Христиановское, надеясь разыскать Костю Коняхина и переехавших туда друзей по школе, братьев Кудзиго и Кудзи. Ушел и не оглянулся на дом, в котором прошли годы его детства.

Хотя Саладдин в минуты доброго настроения говорил ему «сын мой» и гордился тем, что приписал приемыша к знатной фамилии Кубатиевых, но на Знаура смотрели с некоторым презрением. «Кавдасард» — рожденный в хлеву[22] — не раз доходило до чуткого слуха ребенка.

После 1918 года, когда к власти пришли Советы, старик обратил все свое властолюбие на сына — единственного в доме работника. Батраки ушли. Лютую злобу на «захватчиков»-большевиков старейший из дигорских баделят[23] изливал молча, кулаками, и сыпались они на спину «кавдасарда». Никто не смел сказать выжившему из ума старику, что он рубит сук, на котором сидит. Только перед самой смертью Саладдин подобрел, позвал свою дальнюю родственницу Ханифу и проскрежетал: «Возьми, старая змея, ключ под моей подушкой, достань из сундука парадную черкеску, шелковый курат, шапку и пояс. Отдай все это Знауру, моему приемному сыну. Пусть он в этой одежде придет ко мне. Да пригласи муллу Ибрагима. Конец мой наступает. Аллах всемогущий да простит мои прегрешения…»

Теперь Знаур шел, как на праздник, навстречу новой неведомой жизни, нарядная черкеска облегала крепкий юношеский стан, украшенный поясом в кубачинском серебре. Белый длинный мех папахи спускался на высокий загорелый лоб. Глаза — две темные виноградины. Нос — прямой, тонкий, немного расширяющийся к ноздрям. Впереди показался отрог Кабардино-Сунженского хребта. Где-то западнее он становился естественной границей между Северной Осетией и Кабардой.

Мысли Знаура то переносили его к друзьям, то возвращали домой. «Приеду к Косте и Кудзиго, скажу: теперь я вольный джигит. Дяди Саладдина нет. Могу вместе с вами ехать во Владикавказ учиться…» Дорогой он вспомнил о тетушке Хадзигуа. «Надо бы зайти к ней проститься, она, как всегда, угостила б холодным козьим молоком…» Знаур тут же устыдился — достойно ли это молодого джигита?

Христиановское — большое осетинское селение — центр Дигорского округа. Здесь был открыт приют для детей погибших красноармейцев. Туда попали и друзья Знаура.

Сперва Знаур решил искать ребят на речке. Кто в такую погоду будет сидеть дома! Но на берегу прыгала мелюзга — ни одного подростка. Направился к дедушке дружка Кудзиго.

На крыльцо вышел дед Умар Гапбоев. Оказалось, Кудзиго и Кудзи сбежали на войну. С первой партией молодых добровольцев уехали на станцию Дарг-Кох, а оттуда — неизвестно куда. Ветеран Шипки и георгиевский кавалер, дед хорошо разбирался в военных делах.

— Все они едут и бегут в красную осетинскую бригаду.

— Что такое «бригада»? — смущенно спросил Знаур.

Дед расправил свои белые усищи и с упреком в голосе ответил:

— Эх, темнота, а еще в богатом доме рос! Бригада — полдивизии. В бригаде всего два полка, дивизион полевой артиллерии и рота саперов. Бывают и кавалерийские бригады. Осетинская — смешанная. Один полк пехотный, другой кавалерийский. Бригада недавно сформирована во Владикавказе, чтобы идти на Врангеля.

— Брангела?

— Врангеля. Этот генерал сидит, как барсук, в Крыму, а на Кубани поднялась казачья армия не то Холстикова, не то Хвостикова, тоже генерала. Понял?

— Понял, дада[24]. Значит, Кудзиго поехал к генералу?

— Ничего ты не понял, баделенок! Не к генералу, а против генерала. Наша красная бригада идет на выручку казачьим станицам возле Ессентуков. Повстанцы захватили станицы при отступлении всей своей армии в Грузию. Вчера на нихасе докладчик из города говорил о мобилизации. Я заявил, что иду волонтером[25], а они что ответили: «Сиди дома, никому ты теперь не нужен, старый пес…»

— Обидно… — поддержал Знаур.

— Еще бы!.. Да заходи в дом. Я тебе все по порядку растолкую. Ты на какой платформе стоишь?

— Чего?

— За кого, говорю, стоишь: за большевиков, «единую — неделимую»[26] или за анархию — мать порядка»?

Знаур смутился, уши его покраснели.

— Дядя Саладдин говорил, что самые плохие — красные абреки. Они отобрали землю…

— Правильно. Отобрали у шакалов-баделят и отдали неимущим. Вчера я и говорю красному агитатору: «Хочу ехать защищать Россию».

— От кого, дада?

— Какой ты несмышленый! Ведь барон-то Врангель продает ее англичанину и американцу. А мы хотим отстоять ее, Россию…

— Но ты же не русский, дада, ты осетин…

— Я был русским солдатом и помру им, — отрубил дед Умар. — Мои сыны верой и правдой служат в Красной Армии, и все селение гордится ими.

— А почему, — не унимался Знаур, — почему, дада, офицеры говорили, что они тоже спасают русскую землю?

Дед Умар положил свои длинные узловатые руки на чисто выскобленный стол. Над седой головой старика виднелись потемневшие лики святых, в лампадке дрожал огонек. И сам дедушка чем-то напоминал одного из тех, что тихо смотрели из потускневших серебряных окладов на божнице.

— Россию, говоришь, спасали? Ворюги! Полсела выжгли, загубили стариков и женщин — за то, что наши сыны ушли в горы к Данелу Тогоеву и Амурхану Ботоеву