Их было три - [25]

Илма спрятала очки в сумку. Платок её нечаянно соскользнул на плечи, открыв заботливо уложенные волосы. Улыбаясь, она разговаривала с пастором — гостеприимная хозяйка Межакактов, умеющая с достоинством принять почётного гостя. Куда девалась угрюмая сова? Нет, не одежда изменила Илму.

Заметив удалявшуюся Гундегу, Илма крикнула ей вслед, чтобы она не уходила, — домой поедут на машине. Гундега не могла понять, почему Илма позвала её громче, чем следует.

За воротами кладбища стоял серый «Москвич» — на нём приехал из Дерумов пастор. В книгах, которые Гундега читала, священники всегда ездили в рессорных колясках; о таких, которые ездили бы на собственном «Москвиче», она не читала. В книгах они всегда изображались или чрезмерно тучными, с отвисшими животами и лицами, похожими на морды сытых котов, или наоборот — худощавыми, как сушёные грибы, с красными носами пьяниц. Будь Екаб Крауклитис хоть чуточку похожим на кого-нибудь из них, Гундега с омерзением отвернулась бы. Но он оказался совсем не таким — приятное лицо, волнистые волосы. Илма права — красивый. Сняв мантию и оставшись в тёмно-синем костюме, он вышел за ворота, открыл дверцы машины и, приветливо улыбаясь, пригласил женщин Межакактов садиться. Гундегу поразило, что стоило лишь Крауклитису снять чёрную мантию с белым воротничком и отложить в сторону молитвенник, как в нём не осталось ничего от пастора. Даже постное выражение лица и заунывный голос он как будто спрятал в чемоданчик.

В памяти Гундеги воскресла вдруг забытая картина времён Приедиены. В ту зиму гастрольный театр ставил в городке спектакль «Ромео и Джульетта», и все девочки были без ума от нежного влюблённого Ромео. Когда актёры покидали город, девочки окружили автобус, чтобы ещё раз взглянуть на исполнителя этой роли. И каково же было их удивление и разочарование, когда они увидели немолодого блондина с редкими волосами и усталым взглядом. Гундега никак не могла понять, куда девался Ромео — пылкий, чернокудрый юноша. Что это был за обман зрения?

А теперь? Нет, что за чепуха, почему она вообще об этом вспомнила? Какая может быть связь между тем «Ромео» и Крауклитисом! Да и превращение пастора произошло в обратную сторону…

— Прошу! — повторил Крауклитис, и Гундега спохватилась, что до нелепости долго медлила у открытой дверцы «Москвича».

Илма уже сидела впереди. Лиена с Аболсом разместились сзади, оставив место и Гундеге. Она села, и машина тронулась. Илма сидела прямо, не глядя по сторонам — у ворот кладбища столпились богомольцы, глядя вслед удалявшемуся «Москвичу». Только на повороте она высунулась в окно и помахала оставшимся рукой в перчатке. Никто ей не ответил, хотя все провожали машину взглядами.

На заднем сиденье втроём было довольно тесно, и Гундега оказалась прижатой к боку пономаря. От него шёл едкий запах табака, которым, казалось, Аболс был пропитан насквозь. К счастью, путешествие через несколько минут кончилось. Нери, которому не часто приходилось видеть рычащее чудовище с двумя выпученными стеклянными глазами, ещё издали встретил «Москвича» хриплым лаем. Как только машина остановилась во дворе и из неё вышли чужие люди, его лай перешёл в злобный вой. Илме пришлось кричать во весь голос, чтобы перекрыть мощный бас собаки.

— Это всё тот же, прошлогодний? — осведомился Крауклитис, когда они взошли на крыльцо.

— Тот самый, господин пастор. Нынче без хорошей собаки нельзя, ни яблочка на яблоне не удержится, — ответила Илма, как бы оправдывая поведение Нери. — Того и жди, что в одно прекрасное утро и свиная загородка окажется пустой.

— Разве волки зимой не нападают?

— На кого, на Нери, что ли? Привязанного на цепь ни за что не тронут, господин пастор…

Гундеге было непонятно, почему Илма так обращается к Крауклитису, ведь старого Аболса она не зовёт господином, а просто по фамилии…

Илма быстро провела гостей через прибранную, но всё-таки непривлекательную кухню, всячески стараясь отвлечь внимание пастора от торчавшей в углу за печью хлебной лопаты. Ну, а дальше Илма могла не стыдиться. В окна сквозь чистые занавески потоками лилось солнце, пол блестел, в вазе благоухали цветы. А богато накрытый стол обещал духовному отцу истинно земное наслаждение.

Все сели за стол, не притрагиваясь, однако, ни к винам, ни к закускам. Все чего-то ждали. Ах, вот что, пастор и здесь собирается говорить! Крауклитис говорил о благодати, которая ниспослана и ещё снизойдёт на этот дом, о полных амбарах. Гундега подумала, что у них совсем нет никакого амбара, но пастор, конечно, мог и не знать этого. Она, не спуская глаз, смотрела на пастора, но тот, по-видимому, уже привык к пристальным взглядам прихожан и нисколько не смущался. Напротив — удивлённый взгляд девушки вдохновлял его, он любовался своим голосом и даже немного увлёкся, скандируя народную песню об усердной и гостеприимной хозяйке. Видимо, подразумевалась Илма, потому что она — к великому изумлению Гундеги — покраснела, безжалостно теребя бахрому своей лучшей, бережно хранимой скатерти.

Итак, воздав должное господу богу и хозяйке, можно было подумать и о себе. Гундега исподтишка наблюдала за пастором. И опять не было и в помине того, о чём с осуждением рассказывала бабушка. Крауклитис поднимал рюмку, но пил умеренно, нисколько не хмелея, не поминал ежеминутно бога и не сыпал притчами из библии. Он со знанием дела расспрашивал Илму о хозяйстве, работе в лесу и о колхозе.