Колодец. Ночь без луны

Настал тот час, который отделяет день от ночи: когда Рудольф шагал по аллее в Томарини, солнце у него на глазах медленно садилось за горизонт и наконец совсем скрылось. Теперь лучился лишь самый край неба, и первая звезда поспешно зажгла свой тусклый огонек. На фоне алого, пока еще светлого неба постройки хутора казались величавыми и тяжелыми, как груженые баржи, и, только подойдя совсем близко, он с удивлением заметил, какое все тут ветхое. Даже мягкий золотой свет закатного солнца не в силах был что-то приукрасить и утаить. Крыши пестрели заплатами, почти белой и темно-желтой дранкой, и провисали — одна больше, другая меньше, как впалые бока у голодных собак. Дом с небольшими окошками близоруко, подозрительно глядел из разросшихся кустов сирени и жасмина, которые вымахали по стреху, а местами и выше. В пору цветения хутор, наверно, тонул в душистом лилово-белом облаке, теперь же ветви были похожи на скрюченные пальцы, прижатые к бревенчатым степам. Яблони тоже стояли безлистые, поросшие лишаем, обломанные осенними ветрами; им было добрых полсотни лет, и яблоки на их седых увечных ветвях, налитые светом, как маленькие солнца, казались чересчур нарядными в этом захудалом царстве и оттого ненастоящими.

Хутор на берегу озера был слишком удален от центральной усадьбы колхоза, чтобы здесь что-нибудь подновляли или строили, но, видно, все же и мешать не мешал — не вклинивался в сплошные поля. Пока тут люди, старые постройки еще кое-как держатся, но, покинутые, они давно бы превратились в развалины, поросли травой и полевицей. Дольше всего, как всегда и везде, простояла бы сирень.

Сюда долетали лишь отдаленные звуки, более или менее ясные. На том берегу кто-то аукался; соскучившись по хлеву, мычала корова; в Вязах полаяла и снова умолкла Леда, а здесь даже собака не выбежала Рудольфу навстречу. Он остановился в надежде услышать голоса или обнаружить другие признаки жизни, но поблизости не уловил ни звука. Хлев был распахнут настежь, но в куче навоза не копошились ни петух, ни куры. Кто-то взялся чинить ворот колодца, да все бросил, как видно, в большой спешке: снятую крышку, вырытую гнилую стойку, прислоненную к срубу лопату. Хутор казался покинутым. Дверь в дом была только притворена. Рудольф постучал, почему-то подумав при этом, что в доме никто не отзовется, и не удивился, когда так оно и вышло. Пройдя через сени и полутемное помещение с вешалкой, корзинами и ведрами, он оказался на кухне. В плите мигал огонек — беззвучный и неживой, как в электрических каминах. Рудольфу показалось, что за стеной ходят.

Он позвал:

— Тут есть Кто-нибудь?

В комнате раздалось сперва хриплое сипение, потом — тяжелые глухие удары.

Бум… бум…

На столе, обсыпанном хлебными крошками, лежал начатый каравай и косарь, над плитой висели на веревке две пары детских носков, белые и синие, на полу валялся медвежонок. Рудольф машинально наклонился и поднял его. Тот был хромой, без одной ноги.

…бум…бум.

Ходики задохнулись, стихли, и дом снова, будто заколдованный, погрузился в полную тишину. Томарини напоминали крестьянский двор в Музее народного быта: все разложено и расставлено так, чтобы создать иллюзию действительной жизни, зажжен даже искусственный камелек, и ни живой души вокруг, одна только утварь, когда-то служившая людям.

Рудольф положил мишку на лавку и возвратился во двор. Вдруг да вернется кто-нибудь из хозяев, застанет чужого человека — испугается, а то и подумает бог знает что. Он побродил по двору, не зная, куда податься, подошел к колодцу, заглянул в сруб — его поразила глубина: далеко-далеко внизу блестел, как монета, небольшой серый кружок, оттуда тянуло сыростью. Когда крикнешь в такой колодец, он швырнет из недр утробное эхо; вода в таких колодцах чистая как слеза и студеная, с металлическим привкусом, если пить из ковша или прямо из ведра, а если набрать в глиняную посуду, кажется сладковатой, как свежий березовый сок. Стоило только вспомнить, вообразить себе все это, и Рудольфу тут же захотелось пить. Но в ведре не было ни капли, ворот валялся в траве, обмотанный цепью-змеей, и вода серо мерцала лишь глубоко-глубоко на дне.

Точно воробышки, где-то защебетали, засмеялись дети. Но где? На озере? Смех повторился. Ага, за садом, наверно на берегу Уж-озера. Он направился туда, стараясь не наступать на блестевшие в траве яблоки с белыми и розовыми боками. Однако здесь было вовсе не так пустынно. Когда деревья расступились, перед Рудольфом открылось озеро, лежавшее внизу широким полукругом. По тропинке, ведущей вверх от заливного луга, пожилая женщина вела на цепи корову, а две овцы с ягнятами бежали за ними вольно, без привязи. На фоне матовой, точно застывшей глади озера двигались еще три фигурки: мальчик, девочка и собачонка, которая время от времени тявкала щенячьим фальцетом. Этот восторженный лай отнюдь не был вызван появлением Рудольфа — пришельца никто так и не заметил. Ребята носились вдоль берега, волоча за собой зеленые космы водорослей, и нестройно кричали:

— Борода Карабаса Барабаса… Борода Карабаса Ба-ра-ба-а…