Их было три - [23]

Здесь, под укрытием живой изгороди, можно было расслышать в прозрачном осеннем воздухе каждый звук, каждое слово, доносившееся с кладбища. Постояв некоторое время, человек по-стариковски заковылял через канаву и мелкими шажками засеменил прочь. Ещё через минуту его и след простыл.

Когда вдали замер гул автомашины, он появился вновь. Прислушиваясь к постепенно затихающему говору уходивших, он вошёл на кладбище. На этот раз не через живую изгородь, а в ворота и, шурша листьями, направился к колокольне. Подойдя под самый колокол, он взглянул наверх, словно проверяя, всё ли в порядке. Сверху до самой земли свисала верёвка. Медный язык колокола безмолвствовал. Человек не спеша, осторожно потянул за верёвку, и язык колокола, шевельнувшись, ожил. Тогда человек испуганно отпустил верёвку, но колокол издал глухой стон, неторопливым эхом отдавшийся в лесу. Незнакомец оглянулся. Никого. Тогда он пошёл по кладбищу, осматриваясь, точно хозяин, вернувшийся в дом, где в его отсутствие находились гости. На возвышении, откуда недавно произносили речи, стояла ваза с красными гладиолусами. Взгляд человека остановился на них. Маленькие мягкие ручки спокойно сняли вазу, спрятали её в помещении колокольни и постелили на возвышении кусок чёрной материн. И в несколько секунд это возвышение превратилось в небольшую церковную кафедру. Потом он принёс книжки псалмов, по которым прихожане могли бы петь.

Теперь всё было готово. В лесу — по-осеннему тихо, не слышалось пения птиц. Человек стоял словно чёрный призрак. И если бы по временам ветер не шевелил его редкие волосы, казалось бы, что это не человек, а набросок тушью на сероватом фоне деревьев. Постояв, он вытащил из кармана большие старомодные часы на толстой золотой цепочке. И хотя они показывали половину четвёртого, а начало богослужения было назначено на четыре часа, человек опять вернулся к колоколу, взглянул наверх, и пальцы его нервно затеребили верёвку, словно борясь с соблазном потянуть за неё, заставить колокол петь, призывать, грозить… Но он сдержался. Вдали послышались голоса.

Илма, Лиена и Гундега оказались самыми первыми.

Илма ещё издали заметила суетившегося возле колокольни человечка и указала на него Гундеге.

— Это пономарь Авель.

Та кивнула головой.

— Вижу. Какая странная фамилия!

— Фамилия? Это, Гунит, не настоящая. Настоящая его фамилия Аболс, но люди неизвестно почему прозвали его Авелем, так и пошло. Каин и Авель — понимаешь?

Эти имена ничего не говорили Гундеге, а Илма не стала объяснять. Подойдя к пономарю, она зашептала ему что-то. Гундеге это показалось странным: зачем она шепчется, ведь кругом нет никого, кто бы мог их услышать? Старая Лиена свернула по одной из боковых дорожек — наверно, пошла проведать родные могилки.

Гундега осталась одна. Немного погодя подошло ещё несколько пожилых женщин. Они не обратили никакого внимания на Гундегу и даже не кивнули ей. Кладбище сразу же наполнилось гомоном. И только поздоровавшись с Илмой и узнав, кто такая Гундега, женщины точно по команде повернули в её сторону повязанные платочками головы и принялись бесцеремонно разглядывать её.

Гундега вдруг почувствовала, что не знает, куда девать руки и ноги. Неуклюже повернувшись, она пошла прочь по усыпанной жёлтым песком дорожке и остановилась только тогда, когда любопытные кумушки исчезли из глаз.

Высоко над головой шептались осины, сквозь их шелест по временам доносились знакомые, похожие на шум волн вздохи сосен. Никогда прежде Гундега не задумывалась над тем, что каждое дерево шумит по-своему. В самом деле! Рядом листочки живой изгороди шелестели на ветру так, что казалось, будто по ветвям прыгает стая маленьких птичек. Лес был наполнен приглушёнными звуками, и в то же время ни шум ветвей, ни шелест, ни тихий лепет листвы не нарушали лесной тишины, они будто даже усиливали её.

Вдруг Гундеге послышались рыдания. Они доносились с противоположной стороны, со старого кладбища, где, казалось, никого не было. Потом всё стихло… Но вот опять… Рыдания походили на тихие вздохи.

Гундега сделала несколько шагов вперёд, как будто непонятный голос звал её. Теперь их разделяла только живая изгородь. Девушка уже различала тёмную одежду и две руки, недвижно лежавшие на коленях. Чуть наклонившись, Гундега увидела на маленькой могилке редкие крупноцветные рудбекии Межакактов. А возле на скамеечке сидела Лиена. И уже не слышно было ни рыдании, ни всхлипываний, только слёзы беззвучно капали на колени и мирно лежавшие руки.

Гундегу охватила острая жалость, она чувствовала себя бессильной перед этой безмолвной болью. Ей захотелось подбежать к Лиене, обнять, как когда-то бабушку, но что-то удержало её. У неё было ощущение человека, нечаянно заглянувшего в окно чужого дома и увидевшего его обитателя неодетым. Лучше уйти незамеченной. Только бы не зашуршал лист, не захрустел под ногами гравий… Лист не зашуршал, гравий не хрустнул, но Лиена почувствовала её взгляд. Она беспокойно подняла голову, огляделась и увидела Гундегу. На морщинистом лице её промелькнуло смятение, она вскочила, стряхивая с юбки невидимую мусоринку.