Их было три - [27]

— Пока вы тут крещёных крестите да спасённых спасаете, — заговорил Фредис, ни к кому, собственно, не обращаясь, — в хлеву свинья пороситься начала, а поросят принимать некому.

Сказав это, он вышел, хлопнув дверью; вслед ему метнулась Лиена.

Илма растерялась. Внезапное известие пришло в такой неподходящий момент, что и представить нельзя. Всё предполагалось на послезавтра… Да ещё этот Фредис! Как будто нельзя было отозвать в сторонку и шепнуть. Стараясь превозмочь неловкость, она принялась усиленно угощать собравшихся. Но от неё не укрылось, что пастор, нахмурившись, укоризненно поглядел на неё.

«Разве я виновата?» — мысленно оправдывалась она, задетая внезапной холодностью Крауклитиса.

Но как бы там ни было, новость не была неприятной. Ещё задолго до своего появления поросята были включены в бюджет Илмы. Только бы всё обошлось благополучно! Машка ведь плодовитая. Весной принесла одиннадцать поросят, прошлой осенью — тринадцать. Правда, за осенних поросят на базаре не возьмёшь ту цену, что за весенних. Но если подержать их недель до восьми-десяти, чтобы округлились, да угодить в такой день, когда привоз из колхозов небольшой…

Илма спохватилась, что думает совсем не о том, о чём следовало бы думать, сидя за праздничным столом с пастором. Ни Лиена, ни Фредис всё ещё не возвращались, и понемногу её охватила тревога. Надо самой пойти в хлев.

Извинившись перед Крауклитисом, она вышла, наказав Гундеге следить за тем, чтобы на столе всего было вдоволь. У пастора неизвестно почему вдруг пропала охота продолжать с Гундегой разговор. Он начал тихо перешёптываться с пономарём, и Гундега вышла на кухню, почувствовав заметное облегчение оттого, что роль хозяйки оказалась совсем нетрудной. Дверь оставалась полуоткрытой. Гундега слышала голоса, но слов разобрать не могла.

Но вот пастор спросил:

— А Берзыньш?

Пономарь закашлялся, потом коротко произнёс:

— Угасает.

— Уж скорее бы, слишком долго тянет, — в голосе пастора слышалось недовольство. — На будущей неделе мне надо быть в Яунберзе, вот и тащись тогда в такую даль из-за каждого пустяка.

Некоторое время слышалось только позвякивание ножей и вилок о тарелки. Потом Гундега услышала:

— А что эти давеча? Тебе удалось подслушать, Аболс?

Пономарь хрипло рассмеялся.

— А как же? Всё до последнего словечка.

— Ну?

— Эньгевир, не этот, а старый, с пятого года, тоже, говорят, дело рук Каулиня.

— И много их было?

— Много, мерзавцев. И самый главный из района. Раззвонили заранее. Не говорил ли я, батюшка, что нам тоже надо листки на столбах вешать?

— Когда мне понадобится твой совет, я его у тебя спрошу, — сердито ответил Крауклитис.

Потом Аболс заговорил тихо-тихо, по пастор зашипел на него:

— Тише! Девчонка…

— Что она понимает.

Гундега только потом сообразила, что девчонка — это она сама. Уложив на блюдо ломтики хлеба, Гундега только было направилась к двери, как она вдруг захлопнулась у неё перед носом. Это вышло случайно, но ей показалось, что она получила пощёчину. Подождав, пока схлынул с лица багровый румянец, она нажала локтем ручку и вошла в комнату. На столе перед Екабом Крауклитисом лежал маленький блокнот, куда он что-то записывал крохотным карандашиком. Аболс усердно обгладывал гусиную ножку, его толстые губы лоснились от жира.

Крауклитис закрыл блокнот, сунул его в карман, потом, хлопнув ладонями по столу, встал.

— А теперь, Аболс, поблагодарим хозяек за обед.

— Мгм, — проворчал пономарь с набитым ртом и, как показалось Гундеге, весьма неохотно положив ножку на тарелку, вытер руки о край скатерти!

Парадная скатерть тёти Илмы! Гундега чуть не вскрикнула, ведь она чувствовала себя ответственной за все беспорядки, случившиеся в отсутствие Илмы. Но она промолчала, сокрушённо глядя на жирные пятна, оставшиеся на светлой ткани.

Пастор протянул Гундеге гладкую, мягкую руку.

— Не станем мешать любезным, гостеприимным хозяюшкам в их домашних делах.

Гундега подумала, что надо бы ответить какой-нибудь любезностью, но, как назло, ничего не приходило в голову, и она, помедлив, вынула руку из тёплой ладони Крауклитиса, так и не сказав ничего. Но Крауклитис не уходил, продолжая смотреть на неё.

— Простите, если я огорчил вас, — наконец заговорил он опять.

— О, ничего… — Гундега опустила глаза, смутившись оттого, что не может ответить более связно.

— Вы видели когда-нибудь конфирмацию? — спросил пастор.

Она покачала головой.

— Жаль, — ласково посочувствовал он. — Это очень красиво. Белая одежда, цветы, органная музыка. Очень волнующее зрелище — вступление молодёжи во взрослую жизнь.

— Тётя обещала мне белые розы, — призналась Гундега и смутилась: так по-детски прозвучали её слова. — У меня никогда не было роз, — добавила она в оправдание. — Я их видела только на витрине цветочного магазина в Приедиене и в садоводстве, за проволочной изгородью…

Крауклитис улыбался.

— Я уверен, что тётя выполнит своё обещание в день вашей конфирмации. Прекрасны мгновения, о которых можно вспоминать всю жизнь…

Аболс принёс из передней светлую шляпу пастора. Крауклитис тщательно осмотрел её, и Гундеге подумалось, что он, наверно, опасается, не остались ли на ней отпечатки пальцев пономаря.