Игрушки - [15]

Но разве пилот-испытатель, перечёркивающий небеса, виноват, что лицо его сплюснуло от перегрузки? Солнечный ветер, сдувающий кожу и плоть с костей — вот его стихия, его праздник! А вы хотите, чтобы мы любили с таким же лицом, с каким подписываем чеки.

Есть люди, которые сидят в концертном зале как присяжные в зале суда, этим мне нечего сказать, я не знаю зачем они здесь. Если посмотреть сбоку на ряд этих голов, они покажутся искусственными — как пластмассовые яблоки в вазе. Моя мама держала такие яблоки на столе — пока однажды я зуб не сломал, поддавшись иллюзии. Никогда не понять мне её резона.

Ах, мама, мама! Это ведь она меня с ним познакомила, с дядей Колей. Видишь, говорит, бедняга, сбрендивший меломан, у него трусов три пары, одна мятая рубашка, холодильник пустой, зато все шкафы ломятся от грампластинок. В шифонере, в серванте, на книжных полках, на антресолях, на обеденном столе, в туалете на полочке над унитазом — не поверишь.

Откуда ты всё это знаешь, мама?

Брат Евгения Георгиевича, помнишь, того, с бородой, у которого сенбернар и дача в Крыму, того, что завскладом оргтехники, того, что у Лилии Владимировны на свадьбе отплясывал и громче всех «горько» кричал, так вот, брат его — сантехник. Он в дядиколиной квартире унитаз чинил, и на поллитру взять постеснялся… Зарплата инженера. Ни жены, ни детей, одна музыка. Ветер. А жена его бывшая… ладно, потом расскажу… Здравствуйте, Николай Степанович!

Так я познакомился с дядей Колей. Он опустил своё длинное тряпичное лицо, напоминающее лунный лик Пьеро, и спросил, глядя прямо мне в глаза, люблю ли я музыку. И я почему-то сказал, что люблю. Не то, чтобы не любил… любил, и даже однажды плакал, раз за разом запуская пластинку с песней «Не думай о мгновеньях свысока», но ответил утвердительно потому, что не мог ответить иначе, ведь он посмотрел так серьёзно, так внимательно, как взрослые не умеют. И если бы он спросил люблю ли я хоккей, я бы ответил «да», хотя хоккей никогда не любил и не полюблю.

Я вообще не любил спорт и спортсменов, и уроки физкультуры, и особенно не любил физрука — лысеющего крепыша, майора в отставке, который не упускал случая потешить самолюбие за мой счёт.

Никакого потенциала, — говорил майор, пробуя на ощупь мой бицепс, брезгливо оттягивал нижнюю губу и вклеивал окончательный позорный штампик: Не мужик, тряпка.

Мне было двенадцать лет, когда я узнал, что не мужик, когда познакомился с дядей Колей и стал ходить к нему слушать музыку.

Ну что же, — сказал дядя Коля, — не мужик, и ладно. Мужик — это что-то такое, знаешь ли, косноязычное, бахвалящееся своими достижениями — мнимыми как правило. Трусоватое, когда имеет дело с вышестоящим начальством, и подлое, когда речь идёт о малолетках. Животик у него имеется, у мужика, и лысинка, и на работу он частенько приходит с пивным запашком. И ноги у него воняют.

Я не стал спрашивать откуда он так хорошо знает нашего майора, просто кивнул и забыл об этом разговоре на долгие годы.

— Это он потому так сказал, — шепчут мне справа и слева, — что ему-то самому нечем похвастаться: жена бросила, детей не нажил, мускулатура не развита, походка развинченная, плачет на концертах, как немужик… и если прижмут его где-нибудь в тёмном углу, постоять за себя не сможет…

Вот тут вы сильно ошиблись, дорогие мои. Просто пальцем в небо… Неудивительно, учитывая коллективные представления о задумчивых любителях классической музыки, мол, все как один женоподобны и бесхребетны. Совсем нет. И чтобы не быть голословным, расскажу случай, который произошёл с дядей Колей в прошлом году, в филармонии, на концерте Шуберта.

2

Вернее, то был концерт Алексея Любимова — пианиста в больших круглых очках с фантастическими диоптриями. Такие очки на живом человеке, не пианисте, я видел всего один раз — в детстве. Их носила девочка, в которую я был влюблён. Без них она совершенно ничего не видела, и эта её слепота — с широко раскрытыми глазами — завораживала и приводила меня в состояние оцепенения. Я, конечно, прятал эти очки, чтобы после искать их вдвоём — тут нет, и тут тоже нет — я вёл её за руку, нам было четырнадцать, и мы — рано или поздно — всегда находили искомое, наталкиваясь друг на друга, соприкасаясь пальцами, будто оба были ослепшими, она надевала очки, и я смотрел и удивлялся её глазам, огромным, выпуклым — за фигурными толстыми стёклами. Позже я придирчиво изучал фотографии пианиста Любимова на обложках пластинок фирмы «Erato», и думал: вот, непонятно что было бы, если бы он, Любимов, фотографировался без очков. Красивый, очень русский, я бы сказал — по-чеховски русский, с аккуратной бородкой, и эти очки… — нет, определённо, без них ничего бы не вышло…

Любимов играл позднего Шуберта на молоточковом рояле.

Вообще говоря, дядя Коля не любил старинных роялей и называл их «кастрюльками», слух его был воспитан звучностью Рахманинова, Чайковского и Скрябина. «Пианофорте, тем более — клавикорды или клавесин — нужно слушать в комнате, не в зале», — говаривал он. Но тут и ему пришлось по вкусу звучание инструмента — это был концертный инструмент Конрада Графа с пятью педалями, произведённый в 1826-м году в Вене, и он умел говорить на том языке, который современные рояли (а с ними многие пианисты) позабыли. Шубертовское pianissimo, где «стейнвей» производит холодный белый звук, похожий на свет люминисцентной лампы, на струнах молоточкового рояля поднимается и дрожит подобно язычку свечи: светит и греет. Когда прозвучали первые такты Andantino ля-мажорной сонаты, дядя Коля прикрыл глаза и врос в кресло. Это означало, что он «отлетел» и больше не знает ни где находится его тело, ни кто он такой, ни почему здесь оказался.