Игрушки - [17]

Мы умрём, — говорит эта музыка. — Будьте счастливы.

Били нас в фойе, в присутствии администратора и одной из этих тётушек-клушек, которые получают скромный предпенсионный паёк за наведение порядка в зале. У неё был длинный аллюминиевый фонарик времён Великой Отечественной, которым она помахивала, пытаясь произвести впечатление на дюжих бойцов-охранников. И — да, разумеется, администратор вызвал милицию.

На следующий день газеты писали об этом, но — без имён и животрепещущих подробностей.

— Мы читали, мы знаем! — радостно вскрикивают все до единого.

Ну разумеется, вы читали. Вы и такие как вы — всё читали, всё знаете. Особенно когда пишут о людях известных — не мне, не дяде Коле, а — вам и таким как вы. Александр Петрович Мочалин — фигура в вашем мире. Ферзь. Хоть имени его и не было в газетах, все в городе знали кого прошлым вечером в филармонии «отгандурасили» собственным мобильником.

Но того, о чём я сейчас расскажу, не знает никто.

Накануне вечером медсестра сообщила по телефону, что дядя Коля в сознании, что он выкарабкался после череды трудных и опасных операций, и осталось ему лишь зализать раны. «К утру своим ходом ходить будет» — заверила меня любезная тётушка, зная, что я уже готовлю ей гостинец — как обещал — маленький конвертик, из тех, что школьницы и пенсионерки посылают друг другу на именины с пёстрой открыткой внутри, но вместо открытки и глупых стишков в моём конвертике была бумажечка зелёного цвета с портретом американского президента. Сестричка должна была разделить свою удачу с дежурным доктором, хирургу же полагался другой конвертик, побольше, и бумажечка зелёная там была с другим президентом — тоже, впрочем, американским.

Радуясь собственной предприимчивости и дядиколиной живучести, я поднялся, нет — взлетел — на третий этаж и ворвался в больничную палату, приготовив индейский клич — длинное петушиное «до» — из арсенала контртеноров генделевской эпохи. Понятно, что моё «до» не могло сравниться с подобным же «до» Андреаса Шолля и даже куда более скромным «до» Эрика нашего Курмангалиева, но дядя Коля мне бы простил, я знал это наверняка, распахивая дверь его временного обиталища. Разинув рот, я приготовился взять трудную ноту…

И осёкся.

На белой больничной табуретке у изголовья дядиколиной койки сидел незнакомец. Он что-то настойчиво и благожелательно нашёптывал дяде Коле. В ответ перебинтованная крест-накрест дядиколина башка покачивалась на подушке, и звук, сопровождающий эти покачивания можно было принять за смех.

Или плач.

Или предсмертный хрип.

4.

Однажды, в ответ на упрёк интеллигентной бабушки-соседки, читательницы «Огонька» и поклонницы телепрограммы «Взгляд», назвавшей его «имбецилом патлатым», дядя Коля заметил, что люди безумны все до единого, но есть те, чьё безумие созвучно твоему собственному, и прочие, чьё безумие вынуждает тебя сохранять дистанцию, держаться на расстоянии.

Мимолётный обмен любезностями — на лестничной клетке, в движении: мы поднимались в квартиру, она спускалась во двор.

Уже на кухне, сооружая бутерброды с «Докторской», заваривая плохонький грузинский чай, он вдруг улыбнулся и пробормотал:

— Человеческая психика — настолько сложный и хрупкий аппарат, что просто диву даёшься — как вообще удается понимать друг друга и сосуществовать ежедневно и ежечасно… и даже то, что в соответствии с высшим замыслом должно бы нас объединять… любовь человеческая — не оправдывает ожиданий…

Я промолчал, припомнив фотографию в спальне, где молодой дядя Коля, повернув голову, глядел на женщину. Женщина, освещённая его взглядом, дерзко смотрела в камеру. Снимали «на лету», фотограф случайно оставил в кадре размытый край жёлтого рукава, затенив сказочный фон: далёкие горы на горизонте, реку и рощицу.

— Любовь ворует, — сказал дядя Коля, — а музыка — берёт.

Я откусил от бутерброда и вздохнул. Увы, я даже не пытался понять…

— Любовь сжигает, — сообщил дядя Коля, — а музыка — греет.

Он поставил пластинку, повернулся ко мне и шепнул: любовь ненавидит, а музыка — любит.

Мы слушали Веберна в исполнении Венского филармонического под управлением Аббадо, ели бутерброды с «Докторской» колбасой и пили крепкий грузинский чай.

— Эвона, какая романтика! — вздыхают, хлопая ресницами. — Да ведь твой луноликий фрик — просто Байрон какой-то… Но скажи: кому он говорил всё это? К кому обращался, разлагольствуя при тебе, в твоём присутствии?

Вы правы, мне часто кажется, что слова его достигнут моих ушей не прямо теперь, а — когда-нибудь после, в неопределённом будущем — так свет далёких звёзд достигает пределов человеческого зрения. Он говорит со мной как с кем-то другим. Возможно, тогда, на кухне он говорил с тем из нас, кто восемь лет спустя вбежал в больничную палату, и до смерти перепугался, увидав у больничной кровати незнакомого гостя.

С перепугу я довольно грубо схватил его за плечо, и посетитель медленно повернулся, растерянно моргнул — как человек, внезапно запнувшийся, налетевший на камень. Лицо было странно знакомым.

— Угадай кто? — спросил дядя Коля, выглядывая из-за его локтя.

— Вуди Вудпекер! — осторожно пошутил гость и засмеялся. Смех окончательно всё прояснил и расставил по своим местам. Я с изумлением вглядывался в его черты, стараясь привыкнуть к новому положению дел.