Игра в «Мурку» - [56]

».

В тот самый момент, когда Теодор стихийно переключился с дамского романа на писателя Николая Гоголя, во входную дверь постучали, нельзя сказать чтобы тихо, однако ж и не так чтобы слишком громко. Теодор спустился на первый этаж, спросил «Кто там?» и, получив не слишком понятный ему в эту минуту ответ «Алекс», но произнесенный успокаивающим русским выговором, открыл дверь. На пороге в сопровождении еще двух незнакомых Теодору мужчин стоял контрразведчик Алекс.

— Ну, здравствуй, Теодор, — сказал Алекс именно тем тоном, каким говорят эту фразу в фильмах, когда представляющие власть и закон официальные лица посещают на дому героя с сомнительной репутацией.

Теодор отступил вглубь салона, приглашая неуверенным жестом нежданных посетителей, которые сели на указанный им зеленый диван и, кажется, внимательно следили за реакцией и поведением Теодора. Он тоже присел на пуф и молча смотрел на гостей. Наконец Алекс нарушил молчание именно так, как это показывают в фильмах, то есть сказал:

— Ничего не хочешь нам рассказать?

— А что? — совершенно по-идиотски и испуганно выдавил из себя Теодор, пожалев, что КГБ совершенно не проводил с ним тренировок, которые могли бы подготовить его к такой ситуации.

— Ну, раз тебе нечего нам сказать, посиди с этим господином, — указал Алекс на одного из мужчин, коротко стриженного молодого человека лет тридцати, восточного типа, — а мы ознакомимся с обстановкой в доме.

— Асаф, — представился сотрудник Алекса, когда двое других поднялись по лестнице на второй этаж. Заметив взгляд Теодора, скользнувший по его короткой прическе, он нашел нужным добавить: — Я сам стригусь, чтобы сразу после стрижки принять душ. Я совершенно не переношу, когда состриженные волосы попадают мне за шиворот.

Теодор радостно улыбнулся Асафу.

— Я тоже, — сказал он, хотя на самом деле переносил это легко и после парикмахерской мог еще запросто заглянуть в соседний магазин, чтобы эффективно использовать с трудом найденное место на бесплатной стоянке.

Теодор испытывал в нынешней сомнительной ситуации приятнейшее чувство от установившейся с первого мгновения между ним и Асафом симпатии. «С КГБ это было бы совершенно невозможно», — победно подумал он.

Обыск длился недолго. Через четверть часа Алекс уже спускался вниз по лестнице, держа в руках знакомую читателю папку.

— Так что, говоришь, в детстве вместе с папой слушал «Голос Израиля» по хриплому радиоприемнику? А это что? — спросил Алекс, раскрывая пустую папку и указывая на надписи на закладках: «ДЕТСТВО», «УЧЕБА», «РАБОТА В КБ № 1», «РАБОТА НА ЗАВОДЕ № 2», «ВЫПОЛНЕННЫЕ ЗАДАНИЯ», «ОТЪЕЗД НА РАБОТУ ЗА ГРАНИЦЕЙ», «ПОРОЧАЩИЕ СВЯЗИ».

— Где бумаги-то, Диссидент Диссидентович?

Господи, ну почему юмор всех контрразведчиков мира так пропитан дидактической интонацией, подумал Теодор.

— Сжег, — он предельно честен с ШАБАКом, это у него где-то в подкорке мозга. С ШАБАКом ему хочется быть еще честнее, чем с женой. Ведь ШАБАК, как и армия, — это наше все, на этом стоит жизнь. Без ШАБАКа и армии Теодор, надо думать, давно уже был бы черной головешкой в автобусе с обгорелым томиком Пушкина в руках или чем-нибудь еще похуже на инвалидной коляске, без всякого томика, его кровь смыли бы из шланга в решетку уличного стока. Неужели они, эти люди из ШАБАКа, со своей дидактикой не чувствуют этой любви? Этой нежности?

Он протянул Алексу обе руки для наручников. Контрразведчик брезгливо поморщился, с высоты своего приличного роста глядя на полноватого, некрупного Теодора.

— Я за тобой немного походил и поездил, — сказал он, — если нужно будет — немного побегаю.

«Видно нашего человека», — сказал себе Теодор в утешение, испытав в очередной раз отвращение к отдающему педантичным фашизмом обычаю надевать наручники на инвалида и одышливого толстяка-гипертоника.

У КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНЫ

Вспомнив беседы с Теодором, его дифирамбы поэме «Москва — Петушки», шутки по поводу буквы «Е», с которой начинается фамилия Ерофеева, Серега пошел дальше. Опираясь на знание иврита и разбуженный в нем общением со своей шпионской сетью интерес к литературе (с вырождением вследствие Серегиной исходной профессии в некоторую увлеченность лингвистикой), он предположил, что поскольку «о» и «у» в иврите одна и та же буква, то вполне возможно, что правильное исходное написание этой фамилии — Еруфиев. То есть Руфиев «Е». А кто такая библейская Руфь? Прабабка царя Давида и праматерь Иисуса. Ничего себе открытие, подумал Серега. И после этого кто-нибудь посмеет утверждать, что лингвистика малополезная наука, талмудизм от литературы!

Убийство Венички теперь приобретало совсем иной смысл и явно попадало в сферу интересов Серегиного ведомства. И кому, как не ему, офицеру отдела русско-еврейской дружбы с опытом работы на Ближнем Востоке, произвести расследование этого преступления.

— Брось, — сказало ему начальство, — дело прошлое. Хоть и сказано в книге, что профили у этих четверых убийц были классические, но какие классические — не сказано. Зато сказано определенно, что глаза их были цвета говна в туалете на вокзале станции Петушки. Мало тебе? Еще одна еврейская разборка, как и в случаях с Иисусом и отцом Менем. И разве не свидетельствовал Веничка самолично перед своей гибелью, что даже ангелы над ним смеялись и Господь молчал? Тебе больше Господа и ангелов его нужно? Только и добьешься, что разбудишь, как декабристы Герцена, миллион антисемитов в России. Брось!