Игра в «Мурку» - [54]

Начальство хитро, почти по-ленински, улыбнулось и уже совсем по-ленински довольно потерло руки. «А не еврей ли он?» — подумал Серега, осторожно разглядывая новое начальство в фас и ожидая, когда оно повернется в профиль. Но даже когда оно повернулось нужным образом, потянувшись за стоявшей на краю стола пепельницей, ни о чем, кроме как о действительно имевшем место сходстве с Ильичем, Серега заключить не сумел. Начальство, в отличие от Ильича, не картавило.

— А вот один из моих знакомых в Тель-Авиве, — начал Серега просто так, чтобы не показаться человеком, которому нечего сказать, но чтобы и не выпятить своего «я» в первом же разговоре с новым боссом. Но тут же у него стало нехорошо на душе: Теодор не жил в самом Тель-Авиве, и в том, что он назвал его просто «знакомым», Серега почувствовал нестерпимый для него душок отречения. — Так вот этот человек, его зовут Теодор, — сказал Серега, возвращая Теодору по крайней мере его имя, — полагает, что во всех успешных евреях России есть нечто комическое, он даже классифицирует это комическое, разбивая его на три категории: комизм признанный, комизм любимый и комизм, вызывающий сочувствие. Вообще-то это разработка более широкой классификации, авторство которой принадлежит не Теодору, а Борису. — Серега остановился, почувствовав, что в учреждении, в котором велась беседа, кажется, появилось слишком много евреев.

Начальство прищурило глаза и помолчало, будто откладывая услышанное куда-то на дальнюю полку для дальнейшего изучения и пока не реагируя на него.

— А чувства успешных евреев, — продолжил Серега, — которые они испытывают к своим отставшим, незадачливым или неуспешным соплеменникам, описал классик русской литературы примерно следующими словами (теперь Серега, гордясь профессиональной памятью, демонстрирует начальству свою осведомленность в тонких исторических аспектах еврейской жизни в России): «Кругом почти сплошь жидова и — это надо послушать — словно намеренно в шарж просятся и на себя обличенье пишут: ни тени эстетики. Стоило ли Москву заполонять! И безысходное по неутешности сознанье, что до самого последнего, уже на грани обезьяны, за все его безобразье — ты до конца дней — ответчик. Он будет грушу есть и перекашиваться в ужимках — а ты нравственно отдуваться за его крикливое существованье».

— Кудряво сказано. Кто это?

— Пастернак, из письма к жене.

— Пастернак? — переспросило начальство.

Потребовалась еще одна пауза, прежде чем собеседник Сереги вернул себе рычаги разговора. «Начальство есть начальство», — подумал Серега почтительно и не стал нарушать молчания.

— Что же касается «палестинского еврейского проекта», — продолжило вскоре начальство, снова весело и задорно сверкнув глазами, — то если его и в самом деле свернут, кому же беженцев из него принимать придется? Кому они нужны? Давай спокойно, без демагогии, посмотрим на прошлый опыт. Кто их, бегущих от нацистов, принял в последнюю войну кроме нас? А почти никто. Только мы. Так любимые ими теперь англосаксы им прямо и сказали тогда: «И одного вашего нам будет слишком много».

— И ведь их, этих англосаксов, можно понять, — неожиданно для самого себя сказал Серега, понимая, что начальство говорит вещи давно обдуманные и заготовленные, а он сейчас безбожно импровизирует. — Они не то что не испытывали сочувствия — они просто не могли в это сложное и для них самих время создавать у себя проблему или углублять уже имеющуюся. Начальство посмотрело на Серегу с интересом, он же, наоборот, смутился.

— Вот ведь и в Еврейское Государство теперь бегут африканцы от резни в Дарфуре, — продолжил Серега. — И что?

— И что? — спросило начальство.

— С одной стороны: «Да кто же их поймет, кроме нас?» А с другой стороны, спрашивают себя: «А что же мы будем с ними делать? Ведь они совсем, совсем другие. И вовсе не все они из Дарфура. Даже большинство вовсе не из Дарфура, а, например, из Ганы, просто просочились через границу в поисках работы и лучшей жизни. И скольких мы можем поднять, ведь мы сами еще не вполне поднялись?»

— Се ля ви, — резюмировало этот пункт начальство. — Такова жизнь, Сергей Иванович!

Но Серега уже разошелся не на шутку.

— Нужно смотреть прямо в глаза беженцам из Дарфура и всем прочим, — продолжил он, — и сказать им: «Правильно делали, что не принимали нас, евреев, нигде перед войной (Серега говорил и удивлялся тому, что произносил сейчас). Хотите жить — учитесь владеть оружием и возвращайтесь в Дарфур. Хотите хорошей жизни — учите физику-химию и возвращайтесь в Гану. Мы вам поможем. Хотите повторять наши ошибки — мы вам не союзники!»

— Сергей Иванович! — сказало начальство. — Ау-у! Мы в Москве, в отделе русско-еврейской дружбы.

Еще, — инструктировало Серегу начальство, — будет, к примеру, вечер памяти Пастернака с плачем о его судьбе. Нужно проследить за направлением: если, как обычно, это только дежурные посиделки дворни с жалобами, у кого барин бесчувственнее, то это ничего. Если же рождается на таком вечере новое понимание христианства, отличное от православного, то и это тоже ничего, но в этом случае нужно принять дополнительные меры к охране любителей поэзии Пастернака. Эксцессы вроде того, что был с отцом Александром Менем