Однажды решив написать книгу, будущий автор взял псевдоним, заговорил о себе в третьем лице и рассудил, что новое для себя дело должен начать с учебы. Будучи человеком обстоятельным, он решил нанять двух учителей и – во исполнение задуманного – купил две книги, для чего вытащил из кошелька в книжном магазине розовую купюру, положил сдачу в карман и вышел из тумана книжных соблазнов на улицу Алленби. И, как всегда, когда он оказывался на этой улице пятничным утром, среди суеты и солнечных пятен, после очков на носу и книжной тесноты на полках, жизнь показалась ему протяженной, деревья зелеными, женщины приятно взволнованными. А его самого ждало приключение совершенно нового свойства – черпнуть движения из скользящего перед ним и вокруг него потока, упрятать его в пузырек из-под пенициллина величиной в две фаланги среднего пальца с мягкой серой резиновой пробкой, чтобы кто-то, когда-то, вооружившись шприцем с длинной иглой, мог извлечь из него пробу утекшего времени.
И все время, пока будущий автор воображал себя писателем, то есть бросался к тетради в клеточку, морил себя голодом по утрам, чтобы не усыпить нервного возбуждения, две эти книги – “Пианистка” Елинек и “Москва – Петушки” Ерофеева – лежали на прикроватной тумбочке поверх Священного Писания. И если читатель заключит из этого, что стиль ценится автором выше святости, то последний станет возражать, утверждая, что святости и упомянутым книгам не занимать, что же касается стиля... но нет, пуще запаха вареной курицы не переносит он панегириков Вечной Книге. С купленной же парой книг автор поступал безобразно: как воришка в супермаркете, набивал он свои карманы фразами из них, ловчил – как бы ему унести все, отчаивался, садился в тоске на каменный пол, задумывался... И подобно многим неофитам, проникся в конечном итоге верой в безупречность своих наставников, поверил, что из причудливой оболочки безумных книг, как орхидея, растет цветок человеческой нежности. Поверил, что юные романтические души 21-го, а может быть, и последующих веков будут воспитаны в том числе и на этих странных книгах. Примечтался ему даже некий изобретательный книготорговец, которому придет в голову мысль подложить его книгу в нагрузку к этим двум в подарочный набор “Библиотеки для юношества” и перевязать их ленточкой – розовой для девочек, голубой для мальчиков.
Еще. Автор “Войны и мира”, граф Толстой, насколько известно, никогда не извинялся перед французским читателем за откровенно франкофобский характер своей книги, как не извинялся перед читателем русским за то, что часть и без того некороткого романа заставил его читать дважды – вначале по-французски в тексте, а затем по-русски в сносках. Мы же считаем для себя просто необходимым заранее принести извинения за своих героев, нередко проявляющих полное пренебрежение элементарными правилами политкорректности, когда речь идет о стране обожаемого автором Флобера. В принципе же автор этой книги – заодно с ранее упомянутыми, самовольно выбранными им в наставники авторами (в дальнейшем нередко обозначаемыми как “госпожа Е.” и “господин Е.”) – выступает решительно за отделение литературы от политкорректности. В противном случае электростанции Еврейского Государства могли бы работать бесперебойно на книжном топливе из произведений классиков всех времен, племен и континентов, никогда не обходивших народ еврейский своим высокочтимым вниманием. Извинить своих героев, которые возмутительной несдержанностью в провозглашаемых ими тезисах по щекотливым вопросам нередко вызывали гнев автора, помогает последнему лишь вера в искренность своих персонажей, которые, как многие их соплеменники, склонны говорить и думать концепциями и тезисами. Перед ними, соплеменниками своими, автор не извиняется, к критике их относится настороженно. Он подозревает, что перед ними, может быть, вообще не следует никогда извиняться. От этого они могут разобидеться еще больше, а то и вовсе сесть на голову. Не всегда и не всюду приглашаемые участвовать в прениях, они все равно выскажутся без всякого к тому поощрения. Впрочем, и автор тоже хорош: в зрелом возрасте взялся писать книгу и кто его знает, не собственные ли тезисы оформил в виде чужих протоколов. И уж точно, решительно ни один человек во всем мире не просил его этого делать.
Чтобы совсем покончить с извинениями и неизвинениями, скажем заранее, что часть книги написана на компьютерном языке Си и никаких поясняющих сносок по этому поводу не содержит.
“И что это у вас там за претензия? Какая еще претензия? На что? На ваше умение перещеголять во франкофобии самого графа Толстого, что ли? Или это претензия, предъявляемая вами кому-то?” – спросят у автора. На что он предпочтет не ответить или, точнее, многозначительно промолчать, ведь умный и доброжелательный читатель найдет в его книге гораздо больше всяческой претенциозности, чем ею сознательно нашпиговал свое сочинение старательный автор.
“А почему “Минестроне”? Не означает ли это, что автор напичкал свой литературный суп всем, что оказалось у него под рукой?” Может быть. Почему бы и нет? Разве то, что находится под рукой, не лучший материал для романа?
