Игра в «Мурку» - [57]

Серегу аргументация эта остудила. Но, поразмыслив, он решил, что хотя бы установит в точности то место у Кремлевской стены, где рухнул в изнеможении убегающий Веничка, где был избит, где хватили его головой о Кремлевскую стену, откуда вырвался в последний раз и бежал навстречу окончательной гибели в неизвестный подъезд.

Для приближения обстановки следствия к обстоятельствам расследуемого происшествия выпил Серега на Савеловском стакан зубровки, потом на Каляевской — другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой, проверил, укрепился ли его дух и не слишком ли ослабли члены. Решил, что состояние его не только не антигуманно, но даже стремление к истине в нем возросло многократно. И в таком состоянии тела и духа отправился Серега к Кремлю.

С чего начинается всякое изыскание или следствие? С изучения материальных улик и опроса свидетелей. Материальная улика была только одна — предпоследняя глава «Москвы — Петушков», а надежными свидетелями могли быть только парни из почетного караула у Мавзолея Ленина. Перечтя главу, двинулся Серега на Красную площадь. По мере того как он приближался к ней, крепла его уверенность, что тот, кто стоял однажды неподвижно караульным у Мавзолея, непременно всю жизнь будет приходить сюда снова и снова, а он, Серега, постарается распознать их среди других людей по стеклянному взгляду и некоторой скованности членов — следствию длительной неподвижности.

Красная площадь к моменту Серегиного появления на ней подернулась легким флером и, что было гораздо хуже, кренилась вместе с Мавзолеем, Лобным местом и памятником Минину и Пожарскому. За Лобное место Серега не переживал, Минин и Пожарский и не такое видали, а вот судьбой Мавзолея Серега обеспокоился. Что будет, если Мавзолей даст слишком большой крен и Ильич начнет сначала шевелиться, а потом, может быть, и… Нет, нет! Да и за Минина и Пожарского стало ему неспокойно: кто знает, куда может привести их излишний крен? В Варшаву или Прагу на танках? Будучи человеком решительным, Серега превозмог тревогу.

— В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, — обращался он к прохожим, — то есть через два года после Шестидневной войны, произошел здесь, на Красной площади, загадочный инцидент, а именно: четверо неизвестных с классическими профилями (Серега многозначительно сдвигал брови) настигли у Кремлевской стены высокого человека по имени Веничка и били его сапогами. Человек этот убежал, а за ним бежали и те четверо. Поскольку дело закончилось убийством, предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний!

Серега помахивал книжкой «Москва — Петушки», намекая, что закладкою в книге — ордер на арест, в том числе почетного караула, если понадобится, но книжка с ордером при этом иногда выпадала у него из рук на брусчатую мостовую, а улыбки прохожих свидетельствовали, что Серегу не принимают всерьез.

— Ну да, — говорил Серега, — я немного пьян. Не рассчитал. Я, знаете ли, долгое время провел в Африке и на Ближнем Востоке. От тамошней жары меняется состав крови — тяжелее переносишь холод, и ослабевает сопротивляемость алкоголю. Но вы же понимаете, — говорил он, стараясь быть как можно убедительнее, — вдоль всей Кремлевской стены (Серега производил в этом месте широкий жест обеими руками) это, может быть, самое святое место! Вы знаете, что это был за человек? — и слезы готовы были показаться из Серегиных глаз. — Его и Теодор уважает, и Борис, и Аркадий с Виктором, и я тоже.

Сереге становилось все хуже и хуже, прохожие все чаще, оглядываясь вокруг, советовали ему идти домой и проспаться. Минин и Пожарский, склонившись, читали вместе оброненные им «Москва — Петушки», периодически поглядывали неодобрительно на Серегу, и на губах у них, казалось, возникает то самое грубое слово, которое прислал ему полковник Громочастный в ответ на доклад о потреблении электроэнергии текстильной фабрикой в Димоне.

Плохо Сереге… И еще глядят на него круглым циферблатом часы на Спасской башне, вот-вот ударят…

— А я вас знаю, — сказал Серега пожилой женщине с очень добрым лицом, — вы учительница Теодора, он мне о вас рассказывал.

Серега попытался, но не сумел вспомнить, как ее зовут. Имя было странное (татарское, что ли?), а фамилия — белого генерала.

— Поди проспись, милый, — ответила ему женщина.

Серега согласно кивнул и двинулся в сторону Манежной

площади. В висках у него стучало, ему стало казаться, что каменные часовые идут за ним и с каждым шагом бьют прикладом о брусчатку и вылетают пули из их ружей прямо в открытый космос.

Мысли об открытом космосе Серега не вынес, он сначала пошел быстрее, а потом и вовсе побежал…

ТЮРЬМА. ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

Уже в дороге по знакомому подъему Теодор догадался, что везут его в КПЗ Русского Подворья в Иерусалиме, а потому не удивился, когда с верхней полки нар сквозь ржавую решетку увидел угол Троицкого собора.

Он не готовился к допросу, на котором все равно не собирался ни молчать, ни врать, ни выкручиваться. Но то ли русский собор в Иерусалиме, то ли сверхъестественная связь, образовавшаяся между Теодором и Серегой, который в это время удалялся с Красной площади по совету мнимой учительницы Теодора, толкнула Теодора-узника на воспоминания о своей любимой учительнице. Первое, что вспомнил Теодор с улыбкой, — как с задней парты встал решительно крупный Мунтян и пошел на учительницу, а она побледнела, когда он приблизился к ней. Он дохнул на нее в доказательство того, что не курит. Этого намерения Мунтяна никто не понял сначала, хотя дурного от добряка, никогда не поднявшего руку ни на одного из своих однокашников, никто не ждал. Но почему же она побледнела? Она рассказала об этом потом, с улыбкой. Всему виной была «Учительская газета», которую она прочла накануне, рассказавшая, как взбесившийся ученик плеснул кислоту в лицо учительнице. Но Мунтян? Ей? Эта смешная подробность, выставив учительницу в свете несвойственной учителям беспомощности, не только никак не повредила ей в глазах учеников, но даже как будто дала пищу для роста незрелой совести юных школьников, вдруг узнавших нечто новое о границах людской уязвимости.