Игра слов. Практика и идеология художественного перевода - [18]
Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом… Кругом не слышалось почти никакого шума… Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали.
Иван Тургенев “Бежин луг”
Ну ладно. Допустим, что мы прочитали по-русски целую библиотеку и накопили горы словесного пластилина, из которого наш внутренний писатель может лепить новые фразы, приятные на вид и на слух. Но тут перед нами встает очень серьезный практический вопрос. Как я уже говорил, многие настоящие писатели учатся ремеслу, выбирая себе кумира из своих предшественников и подражая ему на первых порах. А кому должны подражать переводчики? Уж больно по-разному писали наши литературные гении. Что следует взять за образец: экономный и хирургически точный слог Чехова или прочную и свилеватую, как комель старого дуба, прозу Толстого? А может, шутливо-ироничную манеру самого Пушкина? Да и вообще, XIX век – это, конечно, здорово, но не странно ли будет переводить заимствованным оттуда языком и то, что написано в XXI веке? Напрашивается такая мысль: а что, если каждый раз подбирать для автора, книгу которого мы собираемся переводить, наиболее близкого ему по стилю коллегу из нашего отечественного литературного пантеона и писать в его духе, при необходимости избавляясь от архаизмов? Но возможность установить взаимно-однозначное соответствие между двумя множествами сочинителей, пишущих на разных языках, выглядит довольно сомнительной.
Как же нам быть? Попробую ответить в следующей главе.
Универсальность
Итак, нашему неумелому внутреннему писателю не мешает пройти курсы литературного мастерства – и у кого же еще ему учиться, как не у признанных авторитетов? Но прежде чем выбирать из их компании самого достойного наставника, обратим внимание вот на что: хотя все они, безусловно, съели на своем деле не одну собаку, каждый из них время от времени нас, мягко говоря, озадачивает. Приведу несколько цитат:
На каждом шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных стихий; простой, незначащий механизм охлаждал весь порыв и стоял неперескочимым порогом для воображения.
Николай Гоголь “Портрет”
И в знак того, что теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии.
Лев Толстой “Анна Каренина”
Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно ушами катящейся головы.
Андрей Платонов “Чевенгур”
В полной тишине ломтик был жеван, прижимаем к небу, посасываем и медленно глотаем. Рука с перочинным ножом была отведена в сторону, подрагивала: обладатель руки прислушивался к ощущениям.
Юрий Олеша “Зависть”
Между тем толпа хлынула со всех концов площади так густо, что, потеряв шляпу и оттесненный публикой от центра сцены, где разъяренное скопище уничтожало опрокинутую дьявольскую машину, я был затерян, как камень, упавший в воду.
Александр Грин “Бегущая по волнам”
Пожалуй, хватит. Согласитесь, что если мы будем учиться писать на таких примерах, то озадачим, в свою очередь, читателей наших переводов. Впрочем, до этого, скорее всего, не дойдет, потому что возмущенный редактор попросту вернет нам работу и порекомендует найти себе другое занятие – скажем, вышивание крючком.
Постойте-ка, возразите вы. Но разве не ясно, что они пишут так нарочно? Это вовсе не ошибки и не корявость – это и есть стиль. Особенно очевидно это в случае с Платоновым. Никто не станет утверждать, что он не умел писать “по-человечески”; он просто не хотел писать, как все. С Олешей та же история: обилие пассивов в приведенном отрывке явно намеренное. Конечно, никто не мешал ему написать: “В полной тишине он пожевал ломтик колбасы, прижал его языком к нёбу, пососал и медленно проглотил”, – но это было бы неинтересно[6].
С Гоголем и Толстым разобраться сложнее. Они уже далековато ушли от нас во тьму веков, и мы плохо понимаем, чем объяснить те языковые странности, которые попадаются нам в их сочинениях. Вариантов объяснения у нас три: а) изменилась грамматическая норма (может, в то время надо было писать “зуб” вместо “зубов” или считались правильными обе формы), б) автор действительно владеет пером небезупречно (вспомните, что “Портрет” – довольно раннее произведение) или (что почти то же самое) плохо отредактировал свою рукопись и в) он поступил так сознательно, потому что ему нравится писать нестандартно (это и называется стилем). Выбирайте ответ на свое усмотрение.
Чрезвычайно интересен случай Грина. Он вообще писал очень необычно, и хотя многие критики считали его настоящим виртуозом (“мало кто из русских писателей так прекрасно овладел словом во всей его полноценности”, заявлял Эдуард Багрицкий – но он был поэтом, что надо учитывать), мне трудно видеть в синтаксисе приведенной выше фразы (“…потеряв шляпу и оттесненный публикой… я был затерян, как камень…”) что-либо иное, чем неряшливость. И такого у него полно. Однако у этой медали есть и другая сторона: если бы Грин не обращался с языком так своевольно и даже бесцеремонно, он лишился бы огромной доли своего обаяния. Вот послушайте, как он пишет о медведе:
