Игра слов. Практика и идеология художественного перевода - [17]

Нам бывает смешно, когда маленькие дети произносят услышанные от взрослых фразы, не всегда как следует понимая их смысл. Но так они учатся говорить – и многое из того, что дети повторяют за взрослыми, оказывается подходящим к случаю. Все мы устроены примерно так же, как щедринский Органчик или программа машинного перевода, и когда мы учимся писать, нам не остается ничего другого, кроме как повторять когда-то прочитанные или воспринятые на слух цепочки слов либо составлять свои словесные комбинации по образу и подобию тех, что хранятся в нашей “базе данных”. И чем больше данных в этой базе, нашей памяти, тем шире у нас выбор и тем свободнее мы себя чувствуем.

Давайте подумаем вот над чем: что описывать просто, а что – трудно? Пожалуй, проще всего описывать действия: “он проснулся рано, встал и почистил зубы”, “она чихнула и отошла от окна”… Просто описывать простые желания (“хочу, чтобы в школу ударила молния”), простые мысли (“очень глупо отказываться от наследства”), простые ощущения (“Иван Иванович промерз до костей”), да и вообще все то, что мы привыкли говорить. Не случайно переводить диалоги обычно гораздо проще, чем авторскую речь.

Намного труднее (и сложнее – эти слова часто путают, но тут годятся они оба) описывать то, говорить о чем приходится редко или не приходится никогда – либо потому, что в этом не возникает нужды, либо потому, что это слишком утомительно объяснять “на пальцах”. Одно дело сказать “я вас люблю” и совсем другое – “я вас люблю так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим”. На мой взгляд, труднее всего как для оригинальных авторов, так и для переводчиков описывать а) сложные мысли, чувства, переживания и впечатления и б) то, что читатель должен по вашему описанию хорошо представить себе зрительно: пейзаж, человеческую внешность, обстановку комнаты и тому подобное. По-настоящему хорошие писатели тем и хороши, что умеют точно, ловко и красиво описать то, что все мы можем понять и представить, но не способны как следует выразить. Тут полезно заметить, что первая из названных категорий почти недосягаема для всех видов искусства, кроме литературы: ни в кино, ни в театре, ни в музыке или живописи нет возможности показать и проанализировать то, что творится во внутреннем мире героев, с такой степенью тонкости и глубины, какая доступна талантливому и мастеровитому писателю. Что же касается второй категории, то попробуйте сами описать статичное зрелище или даже отдельный предмет – дом, дерево, пепельницу – так, чтобы у вас получилось что-то удобочитаемое, и вы увидите, насколько это трудно (и сложно).

Но переводчики все-таки пишут не сами, а под диктовку автора, скажете вы. С одной стороны, это упрощает дело, поскольку то, что мы описываем, уже придумано за нас, а с другой – усложняет его, поскольку мы ограничены в своей свободе. В конце концов, если у автора не выходит какая-то деталь, он может ее попросту выбросить. Мы – не можем. И если у нас возникает нужда вставить в свой текст какую-нибудь хитроумную шестеренку, гораздо проще не изобретать ее заново, а порыться в своем литературном багаже, этом чемоданчике с запчастями, выудить оттуда уже готовую, выточенную Толстым или Гоголем, и подогнать ее “по месту”.

Приведу еще два аргумента в пользу того, что переводчик должен работать в русле своей литературной традиции. Первый: именно так ведут себя и те, чьи книги мы переводим. Каким бы новатором ни был наш автор, он тоже, как рыба, живет и дышит своим языком и своей литературой. И если мы хотим, чтобы перевод воспринимался нашими соотечественниками примерно так же, как оригинал – соотечественниками автора (а ведь именно такую цель мы перед собой поставили), нам нужно вписать его в свою культуру так же органично, как переводимая книга вписывается в чужую.

И второй аргумент, родственный первому. Как правило, сами наши читатели – люди начитанные (мы же не будем ориентироваться на неучей и невежд, правда?), а стало быть, тоже прекрасно знакомые с родной литературой. Это влияет на их восприятие любого нового текста, и если мы будем на каждом шагу предлагать им свои маленькие открытия, идущие вразрез с тем, что сформировало их вкусы, добром это не кончится.

Итак, чем больше хороших книг мы прочтем на родном языке, тем легче нам будет создавать на нем новую – переводную. Особенно важная роль в этом смысле принадлежит классическому канону, а для нас, в силу нашей национальной истории, это в первую очередь могучая русская литература XIX века (нет смысла перечислять имена, знакомые всем по школьной программе). В известном смысле все наши классики были для своего времени “модернистами”, первопроходцами: они и протаптывали те самые лесные тропинки, на каждом шагу изобретая что-нибудь новое. Любопытно, что разных полезных штучек они напридумали, можно сказать, с запасом: некоторые их изобретения так и не прижились в литературном языке. Лесков писал, что крылья у голубей скрипят – нынче такое стерпит далеко не каждый редактор. А вот очень характерное и почти совсем теперь не встречающееся описание периодических действий глаголами в будущем времени у Тургенева