Игра слов. Практика и идеология художественного перевода - [19]

Ветер, случайно завернув вспять, хлопнул его по ноздрям одеждой и телом нескольких людей… он… с недоумением разминал запах, вслушиваясь (!) в него…

и дальше еще чуднее:

Совсем войдя в группу, он приблизил носовое внимание свое к лицу Тави…

Александр Грин “На облачном берегу”

Хотя в эпоху Грина лес русского языка уже был далеко не таким дремучим, как до Пушкина, Александр Степанович словно не замечает исчертивших его вдоль и поперек тропинок и, как тот самый медведь, ломится прямиком сквозь густой подлесок – но иногда этот нелогичный маршрут вдруг чудесным образом выводит его на залитую солнцем и заросшую спелой малиной полянку.

Итак, присмотревшись повнимательнее к тому, как пишут наши любимые с детства русскоязычные авторы, мы обнаруживаем, что подражать им не так просто. Во-первых, у каждого из них своя, часто весьма характерная, манера письма – свой стиль, и рассчитывать, что он окажется в точности подходящим для той книги, которую мы переводим, наивно. И во-вторых, даже у этих олимпийцев встречаются неудачные решения, а провести грань между неловкостью или даже корявостью, с одной стороны, и оригинальностью или даже гениальностью – с другой бывает порой очень и очень сложно.

Мечта переводчика – овладеть (желательно в совершенстве) идеально правильным литературным русским, этаким BBC Russian, который можно было бы взять за основу для любой переводимой книги, а затем подкраивать и подстраивать в соответствии со стилем ее автора. Этот язык играл бы роль своеобразного basso continuo, фундамента для самых изощренных импровизаций, или партии контрабаса в джазовой группе. Но мы уже понимаем, что ни у одного писателя такого языка не найти.

И все же у каждого переводчика есть свой “базовый” литературный русский – отчасти в этом и проявляется наша индивидуальность, которую мы всячески стараемся в себе задавить. Откуда он берется? По-моему, это выжимка из всего того, что мы прочли (и продолжаем читать) на родном языке, сформированная под влиянием наших собственных склонностей и идиосинкразий. Понятно, что ни у кого из нас он не идеален – это лишь смутная тень платоновской (Андрей Платонович тут, конечно, ни при чем) идеи абсолютно правильного и гармоничного языка на стенах нашей личной пещеры, и мы можем только в силу нашего разумения стараться приблизить его к идеалу. Думаю, что степень этой близости примерно пропорциональна тому, как много и насколько внимательно мы читаем. Какие-то из реальных авторов (для каждого из нас они свои) отвечают нашему персональному идеалу больше, другие – меньше. Для меня главный ориентир в отношении чистоты языка, пожалуй, Чехов, а из более близких к нам – Довлатов, но, во-первых, и у них есть кое-какие стилевые особенности, которые я никак не могу допустить в свои переводы на постоянной основе, а во-вторых, я и с ними не во всем согласен: например, Чехов, ведя рассказ в прошедшем времени, всегда употребляет и причастия прошедшего времени, если у него есть выбор (“Переулок был весь в садах, и у заборов росли липы, бросавшие теперь при луне широкую тень…” (“Три года”) – даже соседнее “теперь” не заставляет Антона Павловича выбрать “бросающие”), а я предпочитаю ставить их в настоящем.

Скажу еще раз, чтó я понимаю под этим базовым русским, под этой языковой основой всех переводов. Это литературный язык, освобожденный от признаков какого бы то ни было конкретного стиля – чистый, ясный, внятный, в меру экономный, изящный, но без рисовки, лексически богатый, но лишенный как явных архаизмов, так и откровенных неологизмов, тот язык, который мы можем брать с собой из перевода в перевод, не опасаясь, что он помешает нам воспроизводить авторскую манеру. Этот язык практически очищен от нашей собственной индивидуальности и все же в какой-то степени индивидуален – позвольте мне отказаться здесь от бинарной логики. Он более или менее нейтрален, но совсем выхолостить его нельзя; он чист, как чистый воздух или чистая вода, но если довести воду до состояния дистиллята, она станет безвкусной. Еще одно сравнение: если считать “русский язык вообще” холстом, на котором мы пишем портрет автора, то наш личный базовый русский – это уже прогрунтованный холст. Конечно, это в известном смысле абстракция, но кое-какие ее свойства вполне доступны опытному глазу. Чтобы не быть голословным, приведу только один пример того, как наши личные вкусы сказываются на нашем базовом языке (хотя этих примеров можно привести много): проницательный читатель знает, что одни переводчики склонны к лаконичности, а другие – к большей ясности излагаемого за счет некоторого увеличения количества слов, хотя многословие и тем паче цветистость слога нашему базовому языку противопоказаны. Если же развить аналогию с живописью, можно добавить, что индивидуальность переводчика проявляется не только в характере грунтовки, но и в том, как мы смешиваем краски и как наносим их на холст, однако это уже другой разговор, и затевать его здесь не стоит.

А сейчас самое время выполнить обещанное и объяснить, почему переводчику вредно “застревать” на одном авторе, даже если он ему очень нравится. Дело в том, что между автором и переводчиком не может быть полного душевного и интеллектуального тождества. Каким бы понятным и близким ни казался вам автор, он все равно другой человек, и то, что он выглядит таким родным, таит в себе угрозу. Думаю, многие переводчики-профессионалы со мной согласятся: мы должны любить то, что переводим, но страстная, беззаветная любовь с нашей стороны может только повредить делу. Эмоции и убежденность в том, что вы понимаете своего автора как никто другой, будут застить вам глаза, и вы сами того не замечая начнете выдавать возникающие у вас по ходу работы мысли и ощущения за авторские. И даже если этого не случится, долгое общение с одним писателем, пусть даже первоклассным, начнет влиять на вашу грунтовку: одни и те же краски, которые вы постоянно кладете на холст, будут модифицировать ее химический состав. Но ведь любой союз, каким бы прочным он ни был, может когда-нибудь распасться! И что вы тогда будете делать – менять профессию? А если не захотите, то вам или будет очень трудно перестраиваться под нового автора, или его стиль заметно пострадает от ваших невольных воспоминаний об ушедшей любви.