Игра на разных барабанах - [72]

Мое тело мне мешало, мое собственное тело меня мучило, потому что больше всего мне хотелось лечь рядом с ним бестелесной. Это тело разбухало, когда мы встречались на лестнице. Он разговаривал со мной на слишком близком, слишком опасном — напоенном запахами — расстоянии. Комбинезон, сотканный из запахов, трещал, как замок-молния, а вокруг воздух полнился всевозможными жестами — и невинное, ободряющее похлопывание по спине, и его ладонь у меня между ног. Я говорила ему, чтобы он закрывал на ночь окна от глицинии, чтобы регулярно забирал почту из ящика, то-се.

Я захотела его, как только увидела. Разве это плохо? Ведь дочери — часть матерей, так же как матери — часть дочерей, неудивительно, что желание разливается в них обеих, как река во время наводнения, заполняет все нижние пространства. Я уже пожила свое и знаю, что с желанием нельзя бороться — нужно быть внимательным мелиоратором: позволить ему плыть, дать нести себя, потому что его нельзя ни утолить, ни остановить. Те, кто думает иначе, обманываются. Он думал иначе.

Но сначала она вернулась, и на моей кухне мы исполнили наш грустный танец — обнявшись, качались, переступали с ноги на ногу в монотонном балете по всей кухне, от окна к двери, снова как одно целое — до несправедливого разъединения. Мы гладили друг друга по волосам, окунувшись в запахи, уткнувшись — она в мою шею, я в ее воротничок. Я чувствовала ее грудь и опустевший живот. Но когда он появился в дверях, мы отстранились друг от друга пристыженные, и он ее увел, а потом я снова слышала их шаги наверху.

Я учила ее выкапывать корни многолетника и одним движением надевать на одеяло пододеяльник. Ночью он спускался ко мне — он, должно быть, боялся меня, потому что от него всегда пахло пивом. Я обхватывала его бедра ногами, будто все еще была молодой девушкой. Утром я слышала, как он принимает душ — еще дольше, еще неподвижнее, чем раньше.

Он, наверно, рассуждал на свой лад — как все мужчины, — что любое желание можно исполнить, любой голод утолить.

На зиму мы закрыли окна; и снова пришлось подрезать ножом ветки. Куст еще стучал в стекла обрубками в такт первым осенним ветрам, но уже ничего не мог поделать, смотрел на нас снаружи уже безлистый, бессильный. Воздух дрожал от жара батарей.

Знала ли она, моя дочь? Если она была частью меня, так же как я была ее частью, то должна была знать правду. Я часто слышала, как она просыпалась ночью и кричала: «Мама!», но не меня она звала, мне уже не нужно было срываться с кровати и бежать к ней. Она кричала «Мама!» — но точно так же могла кричать «Аааа!» или «Ох!». Теперь он ее обнимал. Говорил: «Все хорошо, спи, спи».

Зима подступала не торопясь, неумолимо затемняя мир. Длинные стонущие ночи, короткие дни, раскрошившиеся на отзвуки шагов наверху. Она со мной не заговаривала, и я тоже ничего не говорила. Смотрела из окна ей в спину, когда она выходила из дома. Чувствовала ее взгляд на затылке, когда выходила из дома сама. Видела, как она зонтиком делает дырки в земле по пути к остановке и плюет в них. Слышала шуршанье застилаемого постельного белья.

В ее отсутствие я часто поила его кофе. Сыпала в стакан две ложки сахара и мешала до тех пор, пока сладость не смягчала горечь. Он пил жадно, не поднимая глаз, выпивал все до дна. Я всегда делала первый маленький шаг, едва заметный, и совсем не потому, что мое желание было сильней, — нет, я хотела избавить его от чувства вины, обеспечить ему комфортное положение жертвы, отпустить грех еще до того, как он согрешит. Я закидывала ноги ему на бедра и сдерживала его. Не хотела, чтобы он был слабым, хотела, чтобы он был сильным.

Потом возвращалась она и делала ему свой кофе. Клала в чашку две ложки сахара и мешала до тех пор, покуда напиток не становился бархатным.

Так продолжалось до весны, пока неизменность хорошо выверенной конструкции не стала невыносимой. В тот день ни я, ни она не всыпали второй ложечки сахара в кофе. И поскольку это случилось в тот самый день, нам обеим стало ясно, что дочери — это часть матерей, а матери — часть дочерей. Другого объяснения быть не могло. Значит, он умирал два раза. Его не стало два раза. Раз для нее, и раз для меня.

Она сбежала босиком по лестнице, и мы бросились друг другу в объятия, плача, рыдая. Мы раскачивались в ритме «раз, два», нераздельные, вжавшиеся в пижаму и ночную рубашку. Она шептала только: «Он умер, он умер». Я говорила: «Его больше нет, его больше нет».

Но мы знали кое-что, чего он не знал ни тогда, когда был еще жив, ни теперь, когда умер: что жизнь после смерти — такой же сон, как и жизнь до смерти. Что на самом деле смерть — это иллюзия, и можно как ни в чем не бывало продолжать игру. Начала я — совершенно машинально, будто мне всегда был известен этот нелегкий ритуал, а она повторяла за мной. Она быстро поняла, что нужно делать, и теперь мы обе, глядя в потолок, шептали, чтобы он вернулся. Я тогда подумала, почему мы смотрим наверх, ведь у смерти нет ни верха, ни низа, ни над, ни под, она ни слева, ни справа, ни внутри, ни снаружи. Поэтому я велела нам исправиться, принять к сведению всеобщие правила и обращаться к смерти туда, где она была, — а была она везде. Мы били кулаками в стены и пол, уже не шептали, а кричали. Я старалась сосредоточиться, чтобы наши слова дошли до него, чтобы он понял их значение. Ведь я была уверена, что он, как и все, думал, будто умереть — значит просто перестать существовать. «Олег, — повторяла я медленно и отчетливо. — Олег, все намного сложнее». Как убедить кого-то, кого нет, чтобы он набрался смелости и снова начал быть? И она, моя красивая дочь с восточными чертами лица, хорошо понимала эту странную, неожиданно метафизическую проблему — что все возможно, что в нашем сознании ждут своего часа семена реальности. Есть только то, во что веришь. Никаких других закономерностей нет. И мы, как фурии, били кулаками в стены дома, кричали и звали. Она повторяла ему, как ребенку, взывала к его рассудку: «Перестань, проснись, это вовсе не правда, что ты умер, подумай логически». И я: «Олег, умоляю тебя, взгляни на это с другой точки зрения, сделай одно маленькое усилие».