Игемон - [62]

— О чём думаешь, грешный? — раздался в камере тихий голос. — Чиста ли совесть твоя?

Лаврентий Павлович резко повернулся на звук и увидел возле дверей в камеру фигуру в монашеской одежде с куколем[27] на голове и наплечниками. Более того, на куколе белой краской был изображён крест, а по краям на чёрной материи виднелись такие же белые буквы старославянского шрифта. Монашеская ряса была подпоясана вервицей, а поверх виднелся параман,[28] на котором также был изображен белый крест, копьё Лонгина, держава и в подножии креста виднелся человеческий череп. Похоже, что к заключённому в гости пожаловал схимонах, только Лаврентий Павлович не слышал, как он вошёл.

— Полагаю, монаха мне прислали для исповеди перед расстрелом? — полюбопытствовал Игемон. — Это кто такое умудрился выдумать, — Никита Хрущёв-Перелмутер или предатель Родины господин Жуков?

— Нет, я сам изволил, — просто сказал схимонах, но голос его звучал как-то глухо. Возможно, из-за капюшона, скрывающего лицо вошедшего. К тому же, несмотря на горевшую лампочку в нише за проволочной решёткой, в камере царил полумрак.

— Я не думаю, — продолжал монах, — что здесь, в Алёшкинских казармах, есть хоть кто-то из священства. Только одни упыри.

— Вот как? — удивился Игемон. — Чем же моя персона вас заинтересовала, и как вы вошли?

Лаврентий Павлович пожалел, что пенсне у него отсутствовало. Хотя никакие увеличительные стёкла не могли бы помочь разглядеть лицо пришедшего схимника.

— И кто вы?

— Я тот, — не стал скрывать монах, — кто может прийти и приходит, особенно когда его ждут.

— Я ждал вас? — ещё сильнее удивился Лаврентий Павлович. — Признаться, для меня это сногсшибательная новость.

— Истину глаголешь, — согласился схимник, — вскую ради чего я пожаловал: «Ведь где-то была допущена ошибка и не одна. Иначе сторонникам жидовствующего большевизма не удалось бы меня арестовать и привезти в Алёшкинские казармы…». Ты несколько часов назад думал истинно так. Надеюсь, не будешь огребатися?[29]

— Нет, не буду, что-то такое в голове проскакивало. И всё же, — Лаврентий Павлович чуть помедлил, собираясь с мыслями, — всё же монах не приходит просто так к любому заключённому. Полагаю, наша встреча произошла не с бухты барахты?

— Истину глаголешь, — повторил странный гость. — Дондеже не было нужды докучать тебе, ибо учитель приходит только когда ученик готов к восприятию, равно как пастырь исповедует, когда грешник готов к покаянию.

Несмотря на необычность ситуации, тонкие губы Игемона тронула чуть заметная усмешка:

— А я, по-вашему, уже дорос до ученика или пора каяться в работах на благо Отечества?

— Это уж как сам себя оценишь, — таким же глухим голосом ответил пришедший. Казалось, сарказм, прозвучавший в вопросе Лаврентия Павловича, ничуть не затронул схимника. Он находился в нескольких шагах от Игемона, но тонкий запах мирра, исходивший от странного гостя, достиг ноздрей заключённого и у того даже немного закружилась голова.

Лаврентий Павлович встряхнулся, как пёс, вылезший из воды, но фигура странного посетителя никуда не исчезла. Наоборот, белые церковно-славянские надписи на монашеском куколе, на парамане и наплечниках приобрели какую-то непривычную для сумрака контрастность и уже не трудно было просто прочитать, что там написано. Только беда в том, что Лаврентий Павлович не владел этим языком, но почему-то подумал, что товарищу Сталину было бы не трудно прочитать эти надписи, поскольку у него за плечами было два курса духовной семинарии в Тифлисе.

Однако славянский шрифт прочитался сам собой. На куколе и наплечниках было написано Трисвятое,[30] а на парамане «Азъ язвы Господа моего Iисуса Христа на тѣлѣ моемъ ношу». Игемону показалось, что такие надписи мог бы прочесть даже любой первоклассник.

— Но кто же ты? — волна любопытства захлестнула сознание Лаврентия Павловича, хотя раньше он за собой такого не замечал.

— Я тот, кто может прийти и приходит, — опять повторил монах. — Обаче всуе мятётся грешник,[31] не изведав грядущего.

— И что же меня ожидает… в грядущем?… — тяжело выговаривая каждое слово, поинтересовался Игемон.

— Ты завершил то, что должно, — голос монаха звучал всё так же ровно и глухо, будто он говорил о чём-то обыденном. — Далече князи собравшиеся вкупе на Господа нашего и на Христа, помазанника Его,[32] примут дань по рукотворению своему, а держава возсияет после ига жидовского. Тебе же дань белоносима.[33]

— Но у меня осталось то, что не должно попасть в лапы Перелмутеру, иначе опять начнётся передел мира! При нашей встрече Николо Тесла передал мне секрет такой силы, что у жидовствующих может появиться желание уничтожить землю без возможности хоть какого-то восстановления.

— И волос не упадёт с головы твоей без ведома Господа нашего. Азъ есмь грешный монах Авель предрёк вашу встречу во времени, ибо воины Христовы останутся с Господом и сраму не имут.

— Так ты монах Авель?! — ахнул Лаврентий Павлович. — Тот самый?! Почему же Николо Тесла отдал мне чемоданчик со своими открытиями?

— Доколе рукотворение его оставалось в стане жидовствующих, стоило опасаться войн и страданий миру Божьему. Обаче они никогда от войн не откажутся, токмо ты послужил оберегом и тот чемоданчик никому не подвластен. Не найдут они то, что не надобно.