Иероглифика - [2]

Джордж Боэс,

университет Джонса Хопкинса,

1946–1949 годы

Введение

Искусство и науки XVI века проявляли удивительный интерес к эмблемам, символам и аллегориям. Рисунки, которые прежде рассматривались, как иллюстрации мифов и библейских легенд, вдруг начали нагружаться скрытым смыслом, который мог расшифровать только опытный иконолог. Сейчас мы знаем, как следует воспринимать картины и скульптуры периода Ренессанса; мы знаем, что человек, незнакомый с аллегорическим мировоззрением, увидит в них лишь часть того, что выражали эти произведения искусств. То же самое происходило и в литературе: ее наполняли причудливые образы, а простое и буквальное выражение идей казалось скудным и вульгарным. Стиль превратился в шифр, жест – в ритуал. Это было время загадок и девизов – время, когда даже музыка и танец, потеряв примитивную наивность, стали языком для упражнений в софистике.

Всякий раз, когда история принимает другую тональность – когда новые настроения находят выражение в человеческой культуре – причины этого феномена коренятся не в каком-то одном документе или авторе, не в какой-то одной идее, но имеют в основе набор нескольких тенденций, которые вошли в контакт и создали союз. Таким образом, всеобъемлющая любовь к аллегориям, с которой мы сталкиваемся, изучая период Ренессанса, – та склонность художников скрывать глубинный смысл от «глаз вульгарных толп» – не могут приписываться какому-то одному источнику. В Средние века считалось, что каждый цветок и камень, каждая живая тварь и конфигурация планет, природные явления и катаклизмы являлись скрытыми посланиями для человеческого разума – посланиями, расшифровать которые могли лишь люди особых специальностей. Так, Филон Иудейский[1] утверждал, что исторические события, описанные в Библии, воплощали в себе многогранную истину, которая имела не только буквальный, но и фигуральный смысл. Аллегорическая интерпретация Библии (даже там, где ее строки казались простым рассказом) стала основным занятием средневековых ученых. Некоторые из них не смели касаться Священного Писания, но использовали тот же метод при чтении вергилиевского «Овидия». Приученные воспринимать мир природы, как ребус, они открывали в нем не научные законы, как это делаем мы, а уроки морали и этики.

Подобная тенденция проявилась в христианской литературе – например, в «Гексамероне» св. Василия и его латинской параллели «Гексамероне» св. Амвросия.

Эти произведения рассматривали историю Сотворения и пытались раскрыть цель Бога в создании птиц, животных и рыб. Зачем нужны нам братья меньшие – как декор для драмы человечества или чтобы жить в контакте с людьми? На ранней стадии христианства Вселенная и мир считались «натуральной Библией». Мы видим это у Раймонда Сибонда, испанского философа XVI века, чья книга «Montaigne» была бестселлером у менее набожных читателей французского Ренессанса. В природе – натуральной Библии – любое существо и каждое событие означали какую-то истину. Они выражали в себе Бога, Его божественный план и моральный кодекс.

Человеку не обязательно было читать книги. Ему следовало лишь осмотреться вокруг себя и понять урок, уготовленный ему божественным Провидением. Любое животное могло одарить человека истиной. Живые существа символизировали сдержанность и расточительность, труд и лень, доброту и жестокость, преданность, отвагу и трусость. Эти соответствия описывались в многотомных бестиариях, которыми славится средневековая литература.

Так люди знакомились с христианством и верой. Рисуя горлицу, они называли ее символом моногамии, а образ аиста считали символом сыновней преданности.

Истоки подобных убеждений столь туманны, что их теперь нельзя определить. Библейские строки, такие как: «Лентяй, бери пример с муравья», народные сказки, собранные Бабрием и Федрой, ведут нас к «Physiologus» Лафонтена и псевдо-Эпифанию. Мы можем продолжать долгий поиск, но кто посмеет сказать, откуда возникли эти истории? Известно одно: на раннем этапе западной культуры они уже были частью исторического наследия. Люди верили, что превосходят зверей разумом, но уступают им в морали, и такая странная ситуация объяснялась простым предположением, что Бог сделал низший уровень жизни примером для высшего.

В этой традиции интересен следующий аспект: человек окружен загадками; любая из них выглядит чем-то одним, а является совершенно другим. Ландшафт становится притчей, которая требует интерпретации. Эта интерпретация должна содержать в себе моральное объяснение.

Нам трудно понять такое состояние ума, потому что мы привыкли видеть в примулах на берегу реки простые желтые цветы. Любая другая интерпретация покажется нам детским лепетом. При таком отношении к окружающему миру мы оправдываем успехи естественных наук и поворачиваемся спиной к поэтическому мировоззрению, считая его неправдоподобным и, более того, нежелательным. Однако, если мы хотим понять историю развития современных шаблонов восприятия, нам следует вообразить себе точку зрения людей XVI века. Нас отделяет от них только четыре столетия, и эхо той эпохи еще звучит в нас отзвуками детства. Мы ничего не потеряем, если попробуем увидеть мир таким, каким его видели наши предки. Будем считать это практикой смирения.