Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [86]

В субботу автобусы в Иерусалиме не ходят, и Надя, в отличие от заполненных работой будней, не у дел. Обычно её время расписано по минутам, с утра спешит на уборку из одной квартиры в другую. Затем забирает из школы мальчика, которого метапелит, то есть ухаживает, уже несколько лет. Ребёнок привык к ней и называет бабушкой. Потом торопится на базар, нужно всё купить, сварить и отвезти дочке кастрюлю борща.

Передо мной сидит моложавая женщина, в часы субботнего отдыха она воскрешает в памяти события прошлых лет:

– Двадцатый год пошёл с тех пор, как муж с дочкой-подростком уехали в Израиль, я же, будучи учительницей русского языка и литературы, не могла бросить свой выпускной класс и осталась в Барнауле.

Я вижу картину, которую моя гостья застала, прилетев к ним спустя полтора года с младшей дочкой:

– Муж в депрессии лежит на постели, отвернувшись к стенке, на диване лежит тоже невменяемая старшая дочка. Не усвоив иврит за время учёбы в ульпане, девочка не смогла учиться в школе. Её папаша, будучи кандидатом технических наук, тоже страдал: не давался ему язык, хоть и учился на разных языковых курсах. В пятьдесят с лишним лет он рассчитывал на ту же преподавательскую должность, что и в Политехническом институте Барнаула. Здесь же предлагали ухаживать за стариками, больными, делать уборку. Именно за эту работу тут же, засучив рукава, взялась я. После нескольких неудавшихся попыток найти для себя достойное занятие муж вернулся в Барнаул, а затем уехал в Германию.

Надя замолкает, вздыхает, затем, словно отключившись от горестных воспоминаний, продолжает:

– А моя младшая сразу же вписалась в израильскую жизнь, будто родилась здесь. Постепенно освоилась и старшая. Теперь у них у каждой своя взрослая жизнь.

– Почему вы не вернулись в Барнаул? – спрашиваю я. – Там учительница, здесь поломойка?

– Там своя ухоженная квартира, – продолжает Надя, – а здесь, после двенадцати лет съёма чужих углов, дали крошечное полуподвальное жильё, от которого отказывались другие очередники. Увидели бы они сейчас эту благоустроенную квартирку: побелила, покрасила, прибила полки.

– Вы в прошлый раз говорили, что в Барнауле остались ваши старшие дети, сёстры.

– Старшие определились, у них уже свои семьи. Мне бы вытащить младшеньких.

– Что вам Израиль? Муж – еврей, но вы же русская, и в России достойная работа.

– В Россию не вернулась… – снова вздыхает гостья. – Может, оттого, что дети здесь освоились и люди относятся ко мне хорошо, по-родственному: рекомендуют в замечательные дома, доверяют детей, хорошо платят. Работу не ищу, работа ищет меня. Ну а то, что в Израиле одни евреи, почти одни евреи, не смущает. В Сибири не было антисемитизма, там прижились потомки евреев-революционеров, сосланных ещё при царизме. Много их было и севернее – в Салехарде. Когда я пошла в школу, каких только национальностей не было в нашем классе: местные – ханты и манси, калмыки и немцы, которых выселили из Поволжья, евреи, разные полукровки. Были молдаване, украинцы, эстонцы. Этих ссылали во времена Сталина уже после войны. Голод был страшный…

Я молчу, и гостья продолжает:

– В начальных классах учительница-еврейка выделяла меня из всех детей, удивлялась моей начитанности. Я и правда много читала, мама работала в избе-читальне, туда ссыльные ещё при царской власти сдавали замечательные книги. Я всю классику перечитала, правда не всё понимала, но всё равно читала; в книгах была другая, красивая жизнь.

Надя вспомнила, что принесла пироги, и мне ничего не остаётся, как поставить чайник. Затем она в который раз возвращается к мысли о том, не привязывают ли её к Земле Израиля мамины рассказы о своей бабушке из Польши – Саломеи Змановской, которая знала идиш. Змановская могла быть и полькой из местечка Змановка, где, наверное, жили и евреи, и усвоившие язык соседей поляки.

– Имя Саломея – еврейское, – говорю я, – первый раз евреев переселили в Россию, в частности в Сибирь, во время раздела Польши при царской власти.

– Моя прабабушка Саломея Змановская оказалась в деревне Скрипуново Тюменской области в тысяча восемьсот шестидесятых годах. Там же родились её дети и внуки.

– Ну а вы с каких лет помните себя?

– Помню тёмную избу, холод… Мне было два года, а сестре год, когда на фронте в начале войны пропал без вести отец. Приходила баба Зина, мать отца – усадистая, крупная старуха, приносила в кулёчке слипшиеся конфеты-подушечки, у них внутри было повидло. Хорошо, если попадалась подушечка без повидла – сплошной леденец, он долго не таял во рту. «Надежда, – говорила про меня баба Зина, – пусть живёт, а маленькую хорошо бы Господь прибрал». Мама долго писала письма – разыскивала отца, наконец пришло извещение, что он геройски погиб под Ленинградом и похоронен в братской могиле. Маму вызвали в военкомат и долго стыдили за то, что получает всю пенсию за погибшего мужа, а ведь у него есть старуха мать. Ничего про пенсию мама не знала, оказалось, её получала баба Зина. Военкомат деньги разделил – две части детям и одну часть – бабе Зине; больше она не наведывалась к нам, дочкам своего погибшего сына.