Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [67]

Удивительно действуют на человека песни, музыка. В пятницу, в Шаббат, больничная тишина взрывается квартетом музыкантов – гитара, флейта, аккордеон, бубен. Поющие религиозные мужчины заходят в палаты, дарят больным фрукты, сладости. Ходячие больные присоединяются в коридоре к весёлой процессии, подпевают, пританцовывают, их лица светлеют; в этот момент наши постояльцы забывают свои хвори. И я с благодарностью думаю о религиозных в чёрных кипах; они оказывают первую помощь пострадавшим в терактах, авариях со смертельным исходом – это ли не проявление самоотверженности, человеколюбия?

Редко кто выписывается из нашего хосписа. Глядя на своих пациентов, спрашиваю себя: «А сам я хочу долго жить?» Когда-то думал, что с возрастом человек умнеет, приобретает опыт, знания; всё ждал некоего прозрения. Теперь понимаю: с годами приходит маразм, потеря памяти. Как бы то ни было, на склоне лет могу сказать о себе: я был хорошим врачом; никогда не шёл на компромисс, взяток не брал, никому не кланялся и всё, что мог, делал. Одним словом, так и остался истинным пионером. Может быть, человек заранее запрограммирован на то или иное поведение. Был счастлив, когда видел результаты своих усилий и интуиция становилась уверенностью. Правда, я не преуспел, но ещё вопрос: что считать успехом?

Мысли о чудодейственном лекарстве, которое бы вернуло человеку здоровье, всё реже посещают меня. Больных хосписа уже не вылечить, но можно облегчить им последние дни жизни. У нас здесь все на равных, нет религиозных различий. Мою помощницу, монахиню Елизавету, ребёнком привезли из Сирии, работала в Евсейском храме, русский язык знает великолепно. Была врачом, потом стала монахиней, владеет несколькими языками и находит для всех слова утешения. Перед последней чертой все равны и уже никто никуда не спешит. Евреи, христиане, мусульмане при случае помогают друг другу – едина природа человека. Почему-то подумалось, что ближе всех к осознанию единства, наверное, масоны, у них нет различий между людьми разных религий. Бог один и все люди созданы по Его образу и подобию; главное – дела, работа человека в этом мире. Вспоминается нетерпимость католиков в Испании, их костры инквизиции; воинственность мусульман, огнём и мечом обращающих инакомыслящих в свою веру.

Если бы я оказался не помнящим родителей детдомовским ребёнком и довелось бы определиться в вероисповедании, выбрал бы иудаизм, где никогда не было насилия и здравый смысл преобладал над упованием на чудо. У всех один конец. При этом важен не конец, а дорога, по которой мы идём в жизни. Я не религиозный человек, однако никогда не сомневался в существовании Высшего Начала, и не оставляло чувство ответственности за добро и зло, происходящие в мире; мой труд был моей молитвой – всё, что мог, я сделал.

Сюда вернулась душа моя

И превратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, который дал его.

Екклезиаст 12:7

Сейчас, на закате своих дней, я снова и снова мысленно проживаю свою жизнь. С детства ждал чего-то необыкновенного. Бывало, ночью вставал и ходил по комнате, не случилось ли чего-нибудь замечательного, пока спал. Но всё оставалось по-прежнему, и один день был похож на другой. Маму во время войны я почти не видел, она уходила на работу задолго до рассвета и возвращалась ночью. Бабушка с утра пораньше долго разжигала железную печку, от которой было больше дыма, чем тепла. Случалось, она клала в кошёлку селёдку, которую нам выдавали по карточкам, и шла на базар, чтобы обменять её на хлеб. Иногда заходила соседка – словоохотливая тётя Валя – и рассказывала бабушке новости, например, о том, что вчера она разбила вазочку, которую сторговалась выменять на стакан крупы.

Тётя Валя часто сокрушалась по поводу своей фигуры: не будь она такой нескладной – коротконогой, маленького роста, а окажись высокой и стройной, жизнь её сложилась бы иначе. День проходил за днём, но ничего интересного не случалось. От скуки я старался представить себя на месте других людей, придумывал им разные судьбы, интересные события. Например, думал о дочке тёти Вали, Насте – высокой, миловидной девушке, сетовавшей на то, что у неё длинный нос и не будь он такой длинный, парень, с которым гуляла, не бросил бы её беременную. Тётя Валя сначала горевала, а потом утешилась тем, что по окончании войны и голода вырастить ребёночка без отца ей с дочкой по силам. Опять же, после войны на одного оставшегося мужчину приходилось несколько женщин и ещё неизвестно, удалось ли бы её дочке с длинным носом выйти замуж.

Мне было шесть лет, когда я, глядя на крошечную девочку – дочку Насти и внучку тёти Вали, – просил Того, кто распоряжается красотой, чтобы на этот раз не было ни длинного носа, ни коротких ног. Спустя пятнадцать лет я стал свидетелем судьбы Настиной дочки – красивой, великолепно сложенной девушки: она шла по улице победительницей, женщины оглядывались, а мужчины останавливались и смотрели вслед. Казалось, мечта бабушки о хорошей фигуре и упование матери о красоте лица воплотились в третьем поколении – в Оле, взявшей от родителей всё самое лучшее. Школу девочка бросила после восьмого класса, стала учиться в вечерней школе, но и там не дотянула до аттестата. Чтобы не вызывали в милицию по поводу тунеядства и непотребного поведения – нигде не работала, не училась и очень уж часто меняла ухажёров, – вышла замуж. Муж оказался рохлей и мало зарабатывал. Оля ушла от него. Кто-то из поклонников устроил на работу манекенщицей во Внешторг – ходила по подиуму перед иностранцами в дорогих мехах, собольих и горностаевых шубах. Там и встретилась с богатым американцем, который увёз её в Америку. «Я стану леди!» – радовалась Оля, предвкушая роскошную жизнь. Однако американец спустя несколько лет потерял интерес к красавице жене с царственной походкой, купил ей квартиру во Флориде, обеспечил месячным пособием, позволяющим вести безбедную жизнь, и исчез, будто и не было. Оля стала чаще наведываться к матери в Москву, где познакомилась с юным бардом и увезла его во Флориду. Бард пил бренди, играл на гитаре, пел и прекрасно готовил. Однако он скучал по России и спустя год вернулся в Москву в сапогах из крокодиловой кожи, которые ему купила Оля. А та, научившись у барда готовить вкуснейшие блюда, заедала тоску по оставившему её молодому любовнику и перебирала в памяти некогда бывших у неё мужчин. Последний раз она приезжала в Москву, будучи необъятных размеров. Заходила ко мне, я расспрашивал её: «Как там, в Америке?» – но Оля ограничилась одним словом: «Красиво». Ещё сказала, что в Америке много полных и очень полных людей. А я думал: «Как чувствуют себя американцы весом в 120 килограммов? У них такой же затравленный, молящий взгляд, как у Оли?»