Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [66]

Всё у меня складывалось само собой. Казалось бы, мы с женой отдалились друг от друга, при этом она, не считая школьных увлечений, первая и единственная любовь в моей жизни. Помню нашу первую встречу, когда я пригласил ее танцевать; мы разговаривали, и было ощущение, что давно знакомы. Лариса тогда училась в медицинском училище, а в выходные и часто по ночам работала санитаркой в операционном блоке хирургического отделения; девочке в пятнадцать лет приходилось выносить ампутированные конечности. При этом никогда не жаловалась. Не жаловалась, когда мне надолго приходилось уезжать на курсы повышения квалификации, а она оставалась одна с маленькими детьми. Не упрекала в том, что, уехав со мной в глухую провинцию, не доучилась на психологическом факультете… В последнее время стала замкнутой, категоричной – не терпит возражений, что, конечно, напрягает меня. Ни на какие вечера, в театр ходить не хочет, предпочитает одиночество. Ну да что есть. Как бы то ни было, судьба была ко мне милостива, потому как психологические стрессы обходили меня стороной. А что касается работы, нужно удовлетвориться тем, что есть. Если профилактика наследственных заболеваний, насколько мне известно, не очень практикуется в Израиле, то оперативная медицина на высшем уровне – на вертолёте доставят, сделают операцию.

Когда уезжал из Вологды, получил справку от военного комиссариата города на офицера запаса Гитера Петра Львовича, выезжающего за границу врача-генетика. В этой же справке была строка о времени возвращения… Никогда не возникало мысли о том, чтобы вернуться, хоть и пришлось в новой жизни начинать с мальчика на побегушках. Оглядываясь назад, могу сказать о себе: никогда не изменял своей юношеской установке – сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь больному. Жизнь – бег с препятствиями. Утешают воспоминания, что при всех издержках и сопротивлении коллег нередко чувствовал себя победителем. Опять же, где бы ни работал – становилось лучше и не оставляло ощущение своей нужности. Вот и сейчас в предпенсионном возрасте, часто преодолевая собственные недуги, стал не столько свидетелем, сколько участником последних дней больных хосписа. Наверное, каждый начинает с ощущения своих, казалось бы, неограниченных возможностей, а кончает… Задача состоит в том, чтобы сохранить оптимизм и постараться приобщиться к израильской культуре, для чего нужно освоить иврит настолько, чтобы мыслить на нём.

В Вологде читал лекции о долголетии, а сейчас работаю с тяжёлыми больными и доживающими свой век стариками, теорию проверяю практикой. Удивительно, некоторые из них, будучи без сознания, проговаривают свой прошлый опыт. Прислушиваюсь к девяностолетней женщине, что была профессором микробиологии, сейчас в бреду чуть ли не лекции читает о способах пересадки кожи – это её открытие, с ним она выступала на разных симпозиумах. Мне представляется её полная впечатлений плодотворная жизнь, а уходит одинокой. Впрочем, все расстаются с этим миром одинокими.

Непостижимо устроен мозг: умирающий от рака поэт и переводчик в предсмертном беспамятстве разговаривает на английском языке, читает стихи, не знаю – свои или чужие. К нему ходит сестра-близнец, рассказала мне, что они родом из Киева, до войны у них был большой дом, гувернантка, детей учили иностранным языкам, музыке, изящной словесности и, как она выразилась, «прочим излишествам». «Или такое воспитание, – в раздумье говорит она, – или изначальная предрасположенность сделали брата романтиком: в юности он влюбился в замужнюю женщину, которая стала его музой, так и жил с этой воображаемой любовью. Зато какие стихи посвящал ей! Может, он и не женился на другой из страха утратить вдохновение…» Как и брат, сестра худощавая, элегантная и гордая своей независимостью.

Поэт уйдёт в другой мир, но останутся его стихи. А что останется после меня? Пытаюсь представить себя на месте этого вдохновенного стихотворца и не могу. То ли нужда моей пролетарской семьи, то ли постоянное сознание ответственности сделали меня в каком-то смысле роботом – немедленно, как по команде, встать и приняться за дело, несмотря на усталость, неуверенность в исходе. Нет, я не позволял себе роскошь делать только то, что хочу… Умирающий поэт то ли в бреду, то ли в минуты проясняющегося сознания подбирает рифмы, вот так же и я буду в предсмертной мерцающей памяти вспоминать о своих соображениях в плане генетики.

Мне трудно расслабиться – всё время мысленно возвращаюсь к своим больным. Как алхимики искали философский камень, так и я воображаю некую причину всех недугов, дабы одним лекарством заменить многие. В соседней палате молодая женщина, красивая библейской красотой, о таких говорят – типичная еврейка, учит иврит. Она врач, всё знает про свою болезнь, знает, что осталось ей недолго. Зачем ей иврит? Может, это желание отвлечься? Или собирается встретиться с Создателем и разговаривать с Ним на языке прародителей, на котором Всевышний говорил с Адамом и Евой? От действительности спасает воображаемая жизнь…

Внушаю сникшему после химиотерапии мужчине средних лет, что сильный дух помогает бороться с болезнью: наши чувства создают определённый баланс в организме, а отрицательные эмоции снижают иммунитет. Его фамилия Черкесский, это фамилия моей мамы, и он тоже родился на Украине. Мы с ним ищем родственные связи и вместе слушаем французский шансон, что поёт в соседней палате помутившаяся сознанием чуть ли не столетняя француженка. Положительные эмоции мобилизуют защитные силы организма, что особенно актуально для онкологических больных.