Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [57]

Отец молчал о злоключениях на фронте, не рассказывал и о том, как удалось добраться от своего опустевшего дома сначала к партизанам, а потом к линии фронта, где его в госпитале подлечили и из-за того, что он находился в плену, определили в штрафной батальон. Не на передовую, поскольку при ранении он потерял глаз и не мог стрелять, а в качестве конюха, подвозившего бойцам снаряды. Ящики со снарядами были тяжёлые, неподъёмные, и потому на подводе должно было быть двое. Когда папа непроизвольным жестом, бывало, вытирал ладонью лицо, я вспоминал его рассказ о том, что разорвавшимся немецким снарядом напарнику снесло череп и его мозги брызнули отцу в лицо. Папа закончил войну комендантом гарнизона, прошёл Венгрию, Румынию, Болгарию.

Война кончилась, многие солдаты не нашли в себе сил вернуться в родной опустевший, разорённый дом, да и вместо дома часто оставалась глубокая воронка. Вот и папа не поехал в Николаев, а оказался в мамином родном городе Белая Церковь, куда она с бабушкой вернулась после эвакуации. И встретились два немолодых, одиноких, обездоленных войной человека.

Белая Церковь, где я родился, – старинный город с давней историей. Еврейская община образовалась здесь в конце шестнадцатого века. Спустя годы многие из моих соплеменников стали жертвой восстания Хмельницкого, далее гайдамаки, казаки, украинские националисты… С приходом немцев – немногим удалось эвакуироваться – евреев вывезли за пределы города и расстреляли. Гоню от себя мысли о том, что некоторые оказались ранеными и медленно задыхались в общей могиле. После войны Белая Церковь был обычным провинциальным городом. Когда он стал промышленным центром, я уже учился в Саратовском медицинском институте.

Биография моей души складывалась на примере родителей; я рано усвоил, что усилием воли нужно преодолевать всякие трудности. Помню беседу с папой перед поступлением в первый класс; читать я уже умел, а вот писать никак не получалось, и поэтому наотрез отказывался идти в школу. Папа вразумил: именно для того чтобы научиться писать, я и должен пойти в школу. Никогда не сомневался в том, что нужно быть честным, справедливым, много работать и никогда не жульничать. Но однажды стал невольным участником воровства и до сих пор не знаю, каким образом следовало тогда поступить. В пятом классе предал свою учительницу, она хорошо ко мне относилась, я тоже выделял её из всех учителей. Товарищ, с которым дружил чуть ли не с детского сада, украл у неё из сумки деньги и позвал меня спрятать их. Если по справедливости, я должен был взять у него те деньги и отдать учительнице, но это означало предать товарища. Я промолчал.

В будущем видел себя не иначе как героем, я жаждал подвига. В первом классе мечтал стать пожарным, представлял, как бросаюсь в горящий дом и спасаю оттуда людей. Моё геройство заметит всегда аккуратно причёсанная молчаливая девочка, что сидит за соседней партой. Очень хотел узнать: о чём она думает? Ведь если молчит, значит, непременно думает. Во втором классе не сомневался, что буду юристом и восстановлю справедливость в отношении детей-сирот, о которых говорили по радио и писали в газетах. Когда пытался представить себя на их месте, сразу становилось холодно, неприютно. Наверное, старшим детдомовским детям легче – они вспоминают свой дом, родителей, а тем, что осиротели совсем маленькими, и вспоминать некого. В старших классах думал о технической специальности, хотел изобрести скоростной паровоз или ещё что-нибудь нужное людям. При этом давняя папина мечта стать врачом совпадала с моим желанием спасать людей.

Получив аттестат зрелости, окончательно решил поступать в медицинский. На вступительных экзаменах, кроме сочинения и иностранного языка – за эти предметы не беспокоился, – нужно было сдавать физику и химию. Из-за отношения к физичке – властной, подавляющей инициативу, было почти отвращение к физике. Увы, наша любовь к предмету зависит от симпатии или антипатии к учителю. При подготовке к экзамену просто листал школьный учебник, не в силах преодолеть ощущение беспомощности и бессилия вникнуть в суть описываемых явлений. На экзамене достался вопрос об устройстве трансформатора. Ответил, получил четвёрку.

Другое дело – химия, наша химичка понимала учеников, сочувствовала нам. Я настолько вжился в химию, что таблица Менделеева так же, как когда-то её создателю, снилась мне во сне. Это теоретический фундамент химии, да и не только химии. Одним словом, выстроил для себя чуть ли не закон познания материального мира. Мысленно погружался в электронные поля, воображал строение ядра и пытался вникнуть в усилия алхимиков одному веществу придать свойства другого. Чем больше постигал особенности каждого элемента системы, тем больше приходил к осознанию того, что всё не случайно – в мире существует закономерность. Кстати, у самого Менделеева была тройка по химии.

При всей моей вере в торжество справедливости Киевский мединститут я отверг, как и любой другой украинский вуз. Уж очень убедительны были сведения народной молвы о невозможности поступления туда евреев. Говорили, что «в Саратове берут»; было много случаев поступления туда наших. Ничто не исчезает из памяти, человек словно живёт в настоящем и прошлом времени… Помню ощущение прохлады раннего утра в день приезда в Саратов, незнакомая обстановка; иду, оглядываюсь по сторонам. Набежали цыгане с желанием погадать или что-то в этом роде. Но я уже знал, чем кончается общение с ними, и вовремя ретировался, опасаясь за свой кошелёк и чемодан. «Здравствуй, Саратов!» – мысленно приветствовал новый город, новую жизнь. Длинная широкая улица ведёт от вокзала к институту. Шагал по утреннему незнакомому городу к месту назначения – что там ждёт меня впереди…