Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [56]

Сознанию совершенства мира не мешала наша густонаселённая квартира. Туалет – деревянный скворечник чуть ли не в ста метрах от дома, за водой к колонке тоже далеко ходили. По обе стороны длинного коридора были ещё комнаты – всего восемь дверей, восемь семей. Наша комната была у самого входа, и когда те, кто жили на другом конце коридора, зимой открывали дверь на улицу, чтобы проветрить коммуналку, мы мёрзли. Они открывали, а мы закрывали. В остальном жили мирно. Подобно многим детям, у меня рано проявился инстинкт следопыта: в год или полтора, исследуя пространство комнаты нашей доброй соседки, заполз под кровать, где обнаружил большой алюминиевый таз с яйцами. Меня звали, но я не откликался, когда нашли и, измазанного, вытащили из-под кровати, половина яиц оказалось разбито. Долго отмывали, но не ругали. Не припомню, чтобы когда-нибудь ругали, только делали внушение.

В детстве не покидало ощущение полноты мира и не было чувства страха. Помню, летний день, я один дома, родители на работе, брат в пионерском лагере за городом. Я послонялся на улице – ни друзей, ни знакомых. Не сидеть же одному дома. И тогда я решил навестить брата в лагере, однажды мы с папой ездили туда. Залез в автобус, однако вскоре был обнаружен как безбилетник. Помню всеобщее внимание, я рассказал, куда еду. Уже вечерело, вскоре за окном автобуса стало совсем темно. Один из пассажиров вызвался проводить меня; мы шли через лес, пересекли железнодорожные пути. В лагере я оказался после отбоя, меня покормили и отправили в палату к брату. А дома переполох, беготня по знакомым, заявление в милицию. Оказывается, я кому-то из соседей сообщил о возможной поездке в пионерлагерь; там и нашёл меня папа. Нет, родители меня не ругали, только провели воспитательную беседу. То, что папа всю ночь не спал, – несколько часов ночью шёл из лагеря домой, а утром отправился на работу… и мама, которая переживала даже по пустяшному поводу, оставили в душе бóльшую зарубку, чем если бы меня наказали.

Всё складывалось само собой, я полагал, что жить можно только по примеру родителей – правдолюбцев и работяг. Каждый вечер возвращался с работы самый справедливый, необыкновенный папа, брат показывал новые марки, заботливая мама накрывала на стол, и самая простая еда рабочей семьи мне теперь вспоминается чуть ли не царской трапезой. Были усвоены правила жизни: никогда не обманывать и относиться к другому так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе. Воспоминания детства самые радужные, хоть я и не могу вспомнить ни одной игрушки; их у меня и не было. Жили тяжело, бедно, но очень по-доброму, душевно. Эту заботу и тепло семьи ни на что бы не променял. И я долго, по мере того, как проходило детское неведение, оставался патриотом своей страны, очень искренним.

До сих пор воскресают ощущения, будто всё, что случилось с папой, неотделимо от меня, будто и я жил в местечке, где у папы было шесть братьев; трое из них погибли на фронте. Папа с женой и детьми за несколько лет до войны переехал в город Николаев, что недалеко от Одессы, работал там литейщиком. Там же окончил офицерские курсы и был призван на финский фронт. А с первых дней войны с немцами он – Лев Семёнович Гитер – командовал пулемётным взводом, защищавшим подходы к Киеву. Полковник, приехавший на заградительную линию фронта проверять состояние армии, хотел наказать папу за нарушение его солдатами воинской дисциплины – за то, что при взрыве вражеского снаряда они разбежались – бросились в укрытия. Однако при взрыве следующего снаряда и сам полковник пустился наутёк, бежал поджав хвост. На себе испытал – сохранить жизнь важнее, чем сохранить боевой строй.

В том, что папа – герой, я никогда не сомневался, но силы были неравны, всего лишь на два месяца удалось задержать врага. За это время из Киева эвакуировали некоторые промышленные предприятия и часть населения. Я снова и снова вживаюсь в состояние раненого, потерявшего глаз отца, который оказался в окружении с очень поредевшим отрядом. К тому времени уже было известно, что из пленных немцы сразу расстреливают евреев, командиров и коммунистов. Папа чудом остался жив; солдаты посоветовали переодеться в форму погибшего рядового и взять его имя – Игнатий Ганул. В плену на перекличке папа забыл, что он уже не он, и не отозвался на чужое присвоенное имя. Немец повторил ещё раз. И только когда рядом стоящий боец ткнул отца в бок – вспомнил. Немец за такую непозволительную рассеянность ударил прикладом винтовки по голове, что, наверное, помогло папе освоиться с именем своего погибшего солдата.

Должно быть, завоевателям нечем было кормить пленных, или с целью пропаганды некоторых раненых отпускали в оккупированные районы: хотели показать местному населению свою доброту. Отец попал в их число. И пошёл он из окрестностей Киева в Николаев по занятой немцами земле, показывая на вражеских постах бумагу об освобождении. И пришёл… пришёл к своему пустому дому. Соседи рассказали об участи семьи, постигшей всех не успевших эвакуироваться евреев. Соседи несколько раз говорили папиной жене: «Бегите!» – но она всякий раз отвечала: «Нет, Лёва вернётся, и он нас заберёт». Многих расстреляли на городском кладбище, остальных за пределами города. С тех пор как узнал, что немцы выхватывали из рук женщин детей и расстреливали их на глазах матерей, меня не оставлял ужас и недоумение: каким образом Гитлер сумел сделать нелюдей из своего народа? И в такой короткий срок!