Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [24]

На следующую нашу встречу иду, словно на ватных ногах; кажется, непременно случится что-то непоправимое. Дверь может оказаться запертой, буду стучать и не услышу ответа или на пороге встречу какого-нибудь могущественного вельможу с золотой шпагой. Страшусь и того, что окажусь всего лишь кратким эпизодом в жизни той, что затмевает всех красавиц; случайная встреча ночью под настроение её ни к чему не обязывает. И снова всплывают в памяти строчки стихов ибн Гвироля:

Как пальма ты горда собой,

Как солнце лик сияет твой.

Тебе бы стать, как Авигайль[70],

Для мужа праведной женой.

А ты, как будто Иезевель[71],

Казнишь свирепой красотой.

Так возврати же душу мне

Из бездны тёмной и пустой.

И воспою я твой венец

И не умру перед тобой[72].

Грустные строчки стихов улетучились, как только увидел её. Я снова задыхаюсь от счастья в объятьях той, что каждое мгновенье может исчезнуть, рассеяться, как чудесный сон.

В перерывах между свиданиями только и делаю, что мечтаю о новой встрече. Страшусь думать о том, что та, без которой не мыслю себя, откажется жить в Испании. И тогда я последую за ней на Сицилию? Там иудеям приходится намного хуже… Ещё недавно, во второй половине девятого века, когда остров был под властью арабов, евреи должны были платить подушную подать и налог на недвижимость, а также носить жёлтый отличительный знак с изображением обезьяны. Сейчас, насколько мне известно, у тамошних единоверцев новые правители – северные племена норманнов, которые, подобно мусульманам, собирают подушные подати, добавив налог в пользу христианской церкви. Аделия рассказывала, что мои соплеменники в Сиракузах в основном занимаются мелкой торговлей, разными ремёслами, у них есть монополия на крашение тканей. Я стал прикидывать в уме – к кому из них мне поначалу придётся идти в подмастерья?

Всякий раз, когда заговариваю о том, что хорошо бы нам не расставаться, она смеётся и закрывает мне рот поцелуем. Тревога, предчувствие утраты не покидают меня. Ощущения счастья и несчастья сменяют друг друга. Я не могу работать, трудно на чём-нибудь сосредоточиться; за радостью, восторгом следует страх потерять любимую. Я не хозяин своей судьбы, иногда кажется, что моя обрушившаяся на Аделию страсть пугает её, вызывает невольное сопротивление. Может быть, поэтому она всё чаще откладывает наши встречи. Только и остаётся, что молить о пощаде:

Будь милосердною, газель, к пленённому тобой,

Мой смертный час не приближай разлукой роковой,

Уж лучше жги глаза мои своею красотой.

Змеёю обовьёт меня огонь твоих ланит,

Сомкнёт объятия свои и сердце поразит.

А сердце меж твоих грудей приковано моё,

Где ледяной души твоей пустынное жильё,

Два спелых яблока растут и каждое – копьё.

Лишь посмотрю на них – в меня копьё летит

И жаждет тела моего: ему неведом стыд…[73]

Как бы я ни тешил себя надеждой провести жизнь рядом с той, которая превратит будни в праздник, понимаю: супружеская жизнь – это не иссушающая душу ревность и страсть, а уверенность в привязанности, привычка, верность. Именно то, на что не могу рассчитывать в наших отношениях.

Вскоре случилось то, чего страшился, – стою перед запертой дверью и не знаю, что делать. Одна страшная мысль сменяется другой: уехала, уехала навсегда… Какой-нибудь вельможа увёл её в свои хоромы… Что делать? Ждать. Непременно появится здесь, должна появиться, а если уйду, она именно в это время может вернуться. Но что я скажу ей? Чем смогу удержать ту, которая мне не принадлежит? Подобно выгнанному псу, сел рядом с её домом на окаём старого, давно заброшенного фонтана и стал ждать.

Вечер сменился ночью. Нет сил подняться и уйти, душа словно окаменела; время остановилось – нет ни прошлого, ни мыслей о будущем. Не знаю, сколько бы ещё просидел, если бы не услышал чей-то раздражённый женский голос из окна на втором этаже:

– Уехала она!

Я не двинулся с места.

– Совсем уехала! Навсегда!

Чувствую своё окаменевшее лицо, взгляд, устремлённый в никуда. Наконец поднимаюсь, ослепший и оглохший, бреду по тёмной онемевшей улице… О том, что сердце не разорвалось от горя, свидетельствует выглянувшая из-за туч луна, она подмигнула мне и снова спряталась за тучу… И, как брошенный ею спасательный круг, в памяти всплыли строчки ибн Гвироля:

Тотчас ветер двинул армады туч –

на луну навёл парусов их рой,

застил лунный свет, скрыл дождём косым,

пеленою лёг, как на лик покров,

точно месяц этот уже мертвец,

облака – могила, могильный ров…[74]

Я хотел ответить моему любимому поэту стихами, но строчки не складывались в моей затуманенной голове. Не знаю, сколько бродил по спящему городу, страшась оказаться в замкнутом пространстве своей комнаты. Вдруг различил позади себя лёгкий скрип – то были чьи-то шаги, всё ближе, ближе… Может, то грабитель, сейчас воткнёт мне нож в спину… ну да всё равно… пусть так. Минута, другая… и шаги стали затихать в безмолвии ночи. Так бы и ходил по опустевшим улицам, если б не почувствовал холод прилипшей к телу промокшей под дождём одежды. Снять бы с себя вместе с мокрым плащом ощущение её податливого тела, запах волос… Избыть бы свою тоску, крик отчаянья в словах: