Идущий в Иерусалим - [21]

Павел машину ручкой своей белой поймал, нас туда затолкал, и поехали мы в какую-то избу. А какую, видать, только он да шофер знали. Вышли мы посреди лесу, и точно – стоит на бережку озера изба высокая и широкая, от нее дымком шашлычным потягивает. Машины разноцветные рядком вокруг избы той стоят, люди красивые в белых пиджаках с полотенцами усердно бегают, чтобы дорогим гостям угодить на предмет угощений. Сели мы в горнице за стол и стали знакомиться и заслушивать доклад Палыча о командировке.

А приехал он нынче из самой настоящей сибирской глухомани, куда их забрасывали аж вертолетом, как десант какой. И рубили они в тайге просеку под линию высокого электричества. Что только с ними, горемычными, там не случалось: и комары их кусали, и гнус поедом ел, и медведи с волками провизию их таскали, и беглые из острогов каторжане их тиранили, и жара их палила, и мороз обжигал.

Ехали они всей бригадой назад целых две недели. Сначала вертолетом, потом вездеходом, потом самолетом. В аэропортах они отдыхали в гостиницах да ресторанах, потом снова летели и снова отдыхали. На отдыхе и переездах половину заработков своих проели.

Мне пришлось работать при них вроде переводчиком, потому как разговор моего друга Юрия Палыча — как есть продолговатый. Человек он малословный и всегда имеет задумчивость в манерах и тяготу в голосе. К примеру, Палыч, поглаживая усики ладошкой, говорит: «Э-э-э, ну-у-у там… Мы это… по-о-о-ошли. А-а-а… Если ле-е-е-е-е-е-ес. То-о-о-о-о мы-ы-ы… Во-о-а-а-ат.»

В это самое время я для общего понятия перевожу гражданину лейтенанту Павлику: «Тайга стояла окрест частоколом могучих лиственниц и кедров, которые, значит, своими раскидистыми кронами закрывали нам полнеба. Подивившись красотою таежной вселенной, подняли мы наши пилы и топоры мозолистыми руками и пошли продираться на делянку сквозь чащобу. В это самое время громадные, с лошадь Пржевальского, комары покрывали наши обветренные лица жужжащим роем, безжалостно впиваясь во все открытые участки кожи и пия из нас кровушку до полного своего набухания и отвала. А из-за густого подлеска к нам вероломно подбирался гнус и облеплял черной копошащейся массой все на нас и вокруг нас. Короче, все, что шевелится. Но мы, превозмогая, продолжали держать твердый шаг, горя лишь одним желанием: выполнить и перевыполнить дневную норму. За нашими крепкими спинами смыкалась, словно дверь в наш подъезд, вечная таежная чащоба. И был день, и была работа, и был смысл бытия…»

В течение перевода одним глазом я наблюдал за рассказчиком, чтобы по скупому движению его суровых губ и шевелениям пальцев рук и ног понять, сколь точно мне удается передать ходовое продвижение его мысли; другой глаз мой следил за Павлом, чтобы он, значит, правильно понял мой пересказ. И если Юрий Палыч суровел на моем левом глазе, то на правом глазе — лейтенант Павел размягчался дружеским смехом, все ниже ложась на стол посреди тарелок. Веселый человек наш Павлик, право слово!

В перерывах, когда подкреплялись закусками, смотрели мы с Павлом на суровое лицо знатного таежника и думали каждый про себя: да вот, досталось человеку переживаний по самые невозможные некуды. Теперь ведь пока не урезонит свои нервы остатками заработанного, — не успокоится, тут мешай не мешай, а все одно человеку от наработанного освободиться надобно. Для легкости жития и промышления сути.

Когда мы поросенка махонького всего от хвостика до пятачка оприходовали да кваском мятным запили, а свежезнакомые попутчики мои еще и вина попили, то никак они не могли решить, кому из них платить, — так они желали благодарность друг дружке выказать. Один, я так понимаю, за рассказ наставительный, а другой ― за внимательное слушание его же.

Возвращались уже затемно под звездочки на небе и лай собачек из дачных домов. Я беспощадно, но молча, корил свою обжористую натуру и мягкотелость, по причине коих не могу отказаться от застолий, которые стали от высокого народного достатка нормальными.

Мои сотоварищи по вечерней прогулке у входа в подъезд долго решали: еще им усугубить или полусухими разойтись по местам лишения мужского общения. Так нерешительно и разошлись.

Утречком на работе своей получил я ответственное поручение по производству упаковочного ящика из рук самого главного инженера Левываныча. Подобрал я нужного материалу: люблю, когда все под рукой, чтобы не отвлекаться, полностью отдавая жар своего сердца творчеству.

Режу досочки под размер, остругиваю, а сам думаю, до чего же мне дерево-то нравится. Досочки у нас сухонькие, ровненькие; возьмешь их в руки — а они теплые такие, будто живые. Конечно, разные они, смотря по породам. Березка, хоть и красивая по рисунку и белизна в ней прямо жемчугом отдает, но тяжелая в обработке. Пихта — эта розовая, как семужка, и на солнышке лимоном попахивает. Лиственница – эта самая смоляная, будто янтарь – не успеваешь смолу соскабливать с инструмента. Зато уж сосенка – вся, как струночка прямехонькая, и  легкая, будто пушинка.

Вот из сосенки и соорудил я этот ящичек, внутрь его разных перегородок наукреплял, согласно чертежику, поставил на помост ― да и залюбовался работой. Сам думаю, что ежели краской или лаком «эн-цэ» покрыть, ― то весь праздник испортить можно. Попросил уважительно бригадира нашего выдать мне лаку финского, что недавно на склад поступил. Проникся Федотыч важностью момента и выдал банку красивую такую. Крою лачком и наблюдаю, с какой благодарностью сосенка моя впитывает лак этот восковый и красивеет прямо на глазах. Очень приличный ящик получился.