Иду в неизвестность - [40]

Инютин попробовал мясо на зуб, стащил его с шомпола на крышку ящика, приняло я обтирать шомпол о тыльную сторону своей замусоленной толстой рукавицы.

— Но ведь опасно. Рискованно.

— Уж тут — да, — кивнул Инютин. — Уж тут либо в сук, либо в тетерю. Но опять же — наперёд и не узнать, где найдёшь, где потеряешь. Тут уж кому что на роду написано.

Помолчали.

— Ну, я-то ладно. Постранствовал, своё получил — да и назад, к печкам. А вам-то, я слыхал, служба эдакая вышла: всё по испидициям. Не мёд, верно, служба-то?

Седов усмехнулся, дожёвывая мясо:

— А я, брат, сам выбрал такую службу.

— Ну да? — удивился Инютин. — Что же — больше платят?

— Да нет, пожалуй, не больше. Здесь, Инютин, ещё и другую плату получаешь — радость, что ли, получаешь, когда видишь, что твои старания, труды очень нужны людям и полезны.

Седов, покончив с мясом, тщательно вытер руку об руку и, спрятав их в карманы, уселся поудобнее.

— Ты вот печи складывал — была у тебя радость?

Инютин с полным ртом кивнул.

— Ежели ладной печечка вышла — как не радоваться! — проговорил он. — Дак печка-то что: склал, просушил, дровцы запалил — и видно: вот он жар, а вот оно тепло. А у вас? Когда ещё карты энти кому-то занадобятся! А может, и не занадобятся, ежели плыть сюда незачем…

— Главное, Инютин, что они есть. Что уточнена и описана частица нашей матушки-Земли. А ведь Новая Земля лежит как раз на пути плавания судов к берегам Сибири. И скоро пойдут пароходы в Сибирь наверняка. Но и пути должны быть вымерены. А сколько мы с тобой открыли неизвестных прежде мысов, заливов, ледников! Сколько имён новых появится на карте! Мыс и ледник Визе, гора, ледник и мыс Павлова, мыс Кушакова, остров и мыс Пинегина, мыс Сахарова, бухта Таисии, ледник Веры, хребет Ломоносова… И ещё много имён людей, которых ты не знаешь, — известных мореплавателей, гидрографов, — моих сослуживцев, которые внесли заметный вклад в изучение Севера. Погоди, мы ещё и твоим именем назовём частицу этого острова!

— Дак моим-то с чего? — вытаращил глаза Инютин. — Нешто я известный какой, алибо учёный?

— Без таких, как ты, Инютин, любой учёный здесь мало что значит.

— Ну уж… — Инютин поперхнулся, закашлялся.

— Про Литке я тебе рассказывал. Он четыре лета подряд плавал из Архангельска сюда, к Новой Земле, для описания её…

Инютин, покрасневший, откашлялся, кивнул.

— А известно ли тебе, кто водил его бриг во льдах, указывал верные, безопасные подходы к этой земле? Такой же, как ты, простой крестьянин, лодейный кормщик из Колы Матвей Герасимов. Да не только он. И другие поморы участвовали в экспедициях Литке. И ещё не известпо, удалось ли бы Фёдору Петровичу сделать всё, что он успел, не будь у пего таких умелых помощников.

— Это так, — вздохнул Инютин, вытирая руки. — На мужике земля-то, говорят, держится.

Он выбрался из палатки в серую тьму. Прошаркали подошвы его валенок к партам, к собакам, улёгшимся поблизости. Донёсся протяжный, с подвыванием зевок Инютина.

В палатке стало немного теплее. Седов приподнялся, переставил ящик с плошками к выходу, в ноги, загнал шомпола на свои места, ружья уложил но обе стороны постели и забрался, как был, в одежде и в шапке с опущенными ушами в оленью малицу.

Тело зябко ныло. Седов почти привык к этому постоянному ощущению холода и знал, что, стоит только уснуть — ощущение ото исчезнет. Разогреться удавалось только при ходьбе, во время переходов. Малицы, распахнутые внизу, в ногах, плохо держали тепло. Спальные мешки Седов не велел трогать: они предназначались для полюсной партии.

Инютин забрался в палатку, плотно прикрыл и укрепил входной клапан, задул плошки.

Он влез, покряхтывая, в свою малицу, и оба притулились друг к другу. Так теплее.

Успокоились собаки, утих ветер, и всё вокруг объяла тишина, какую называют мёртвой. Тишина, когда зазвенит вдруг в ушах, и долго этот звон не пропадает. Слышны лишь шорохи одежды при малейшем движении да дыхание — собственное и соседа. Наливаются тяжестью дневной усталости руки, ноги, всё тело, и это спокойное, хотя и холодное, с подступающей дремотой лежание в куске шкуры кажется блаженнейшим из всего, что можно только пожелать. Быстро отлетают заботы и думы, днём теснившиеся в голове.

ЛЕТО

— Эх, хорошо в деревне летом! — улыбаясь, возвещает с трапа Шестаков. — Выйдешь в поле — благодать!

Лицо матроса коричневое от загара. Шестаков нынче вахтенный. Он бездельно стоит на верхних ступеньках трапа, опершись спиной о поручень. Куртка на нём расстёгнута, шапка сдвинута на затылок. Тепло!

Он оглядывает палубу, окрестности. Всюду то же, что было и с утра.

Размеренно и уныло накручивают большие скрипучие колёса палубной помпы Пустошный с кочегаром Коршуновым. Оба разделись до рубах, скинули отопревшие шапки.

Перегнувшись вниз через лобовой, свежеокрашенный белилами борт мостика, Инютин подводит жёлтой краской название судна. Лицо Инютина, и вовсе чёрное от загара, ещё и побагровело, налившись кровью.

— Деревни-то небось не видывал, моржеед солонбальский, — не отрываясь от дела, бросает он Шестакову, — а туда же: благода-ать!

Инютин теперь не боцман. Он матрос.

Вскоре после прибытия из похода с Седовым нагрубил Кушакову, оскорбил штурмана Максимыча, ослушался вахтенного начальника. С матросами тоже не церемонился.