Иду в неизвестность - [41]

Седов, вызвав Инютина, сурово поговорил с ним и затем приказом по экспедиции назначил боцманом старшего метеонаблюдателя Лебедева.

Что послужило причиной неприятного инцидента? Скорее всего, усталость после непривычной, долгой зимовки в полярную ночь, нервное истощение — шёл десятый месяц отрыва от Большой земли, — а к тому же несдержанность, грубость, и прежде замечавшиеся за Инютиным. Так рассудили на «Фоке».

Недостаточно крепкое знание Лебедевым морского дела не стало большой помехой новому боцману. Он часто советовался с Максимычем. Штурман охотно помогал ему.

Трудолюбие же Лебедева, его ровность в обращении со всеми, рассудительность и любознательность, авторитет среди команды и членов экспедиции — все эти качества позволили Седову остановить выбор именно на нём.

За трудолюбие был в своё время назначен боцманом и Инютин, когда нездорового Точилова пришлось списать в Крестовой губе. Но одного трудолюбия оказалось мало. Требовалось уметь управлять судовым хозяйством, людьми и при этом самому уметь подчиняться.

Разжалованный Инютин не унывал. Похоже было, что не очень он дорожил своей прежней должностью, ибо привык больше трудиться, нежели управлять другими.

— А ты, кирпичник, молчал бы, — лениво отозвался Шестаков, повернувшись к мостику. — Ишь уборахтался уж весь, малюючи. Да не обвались, гляди, на понпу-то, изогнулся, ровно червяк на крючке. А нос-то у тя жёлтый уж весь, глянь-ка, носом, что ли, водишь по буквицам?

— Помалкивай! Тоже — вахтенный! Вылупил глаза, ровно мыла объелся. Я вон счас и твой нос подкрашу, — пообещал Инютин, продолжая водить кисточкой по выпуклым буквам. — Да вот боюсь, вишь, краски не хватит на нос-то твой — такую отростил грушу…

— А не сам ковал, какой бог дал!

— Тебе бог умишка подсыпал бы ещё маненько — дак и цены б тебе не было в базарный-то день!

Шестаков отвернулся, не удостоив больше Инютина ответом. Он зажмурился от яркого матового света, отражаемого нависшим поблизости обрывом. На обледенелых его склонах, освободившихся от свисавших зимою узорных снежных лавин, посверкивали ручейки. Они спадали с круч блестящими чистыми струйками. Потемнев, осели вокруг сугробы.

Сквозь пелену редкого тумана ярко и бело светилось расплывчатое солнечное пятно.

У тёмной массы остроконечного айсберга виднелась фигурка — Кизино колол лёд на питьевую воду.

Близ будок лежали и бродили собаки. Немного их осталось к концу зимовки — всего три десятка.

Неподалёку четверо пилили в две пилы брёвна плавника: Кузнецов с Катариным, а Карзин — с младшим Зандером.

Шумно крякая, размашисто колол длинные чурки на толстые поленья Томисаар. Он то и дело выпрямлялся, отставив колун и, морщась, отирал рукавом заношенной рубашки пот с лица и шеи.

Томисаар лишь недавно оправился от мучившего его во время зимовки недуга. Кушаков определил, что это были признаки начинавшейся цинги. С появлением солнца и возобновлением судовых работ недомогание прошло.

Большинство зимовщиков, вялых и бледных, к концу зимовки бродивших словно привидения, ожили, увидев солнце, вылезли из своих посеревших, закопчённых жилых нор — кают, кубрика. С радостью заметили они вскоре перемены и в себе, и в окружающем пейзаже, который был укрыт тьмой на долгие четыре месяца.

Неузнаваемая, изузоренная застругами снежная равнина расстилалась вокруг там, где осенью всё было вспахано высокими торосами. Не осталось тёмных пятен на горах, стоявших теперь белополотняными шатрами. По кромку бортов занесло за зиму снегом «Фоку», и не нужен стал трап, чтобы сойти с судна.

Появление долгожданного солнца было встречено пальбой из ружей и из китобойной пушки и судовым праздником, на котором люди вновь увидели улыбки на лицах друг друга.

Теперь улыбки появлялись всё чаще, несмотря на то что уже три недели висели над бухтой «Фоки» влажные туманы.

…Из туманной кисеи выплыла упряжка. Негромко, словно нехотя, залаяли несколько собак, увидав её.

Шестаков с интересом принялся наблюдать за упряжкой. Нарту с тремя толстыми брёвнами, потемневшими от мокрого снега, тащили три белых медвежонка. Смешно вскидывая толстые задки и косолапо выбрасывая вперёд короткие передние лапы, медвежата резво тащили груз. Вытянув головы в сторону судна, они жадно принюхивались. Рядом с нартой спешил на лыжах разгорячённый, раскрасневшийся Седов, следом поспевал Сахаров с ружьём за спиной.

У небольшого склада брёвен, где орудовали пильщики, Седов стал осаживать упряжку, пытаясь остановить её. Однако медвежата упрямо тянули вперёд, к самому трапу.

Сбежавший вниз Шестаков замахал перед их носами, заорал, присоединив свой голос к голосу весело кричавшего на ослушников Седова и к ревнивому лаю собак.

Медвежата, сердито урча, соли на задние лапы. С огромным трудом Седов, Шестаков и подоспевший Максимыч оттянули мишек от трапа и заставили их подтянуть парту с плавником к складу.

Седов, отдуваясь, разочарованно глядел на медвежат.

— Да, кажется, из этих балбесов путной упряжки не выйдет.

— Не выйдет, — убеждённо подтвердил Максимыч, удерживая передового за постромки, пока Катарин с машинистом разгружали парту. — Сами видите, туда тянули их за уши, хоть смертным боем бой! Только назад п спешат, ровно лошади к стойлу.