«Иду на красный свет!» - [31]

Зимой нечем стало топить. Уголь был редкостью. Им топили главным образом больницы, школы, фабрики. В школах то и дело объявлялись каникулы. Из-за недостатка угля, из-за болезней. Людей все больше охватывало беспокойство. Перед городским управлением, купеческими лавками, мясными магазинами толпами собирались женщины. Они жаловались на жизнь и уже не остерегались, что их кто-нибудь может подслушать. Им было все равно, арестуют их или нет. Война приняла окопный характер, и ей не было конца. Газетам больше никто не верил. Нарастал хаос, поезда ходили как попало. Открыто говорили о том, что Австрия дышит на ладан, что империя держится на волоске, раз уж ей приходится отправлять на фронт стариков и детей, у которых еще молоко на губах не обсохло. Семнадцатилетние юноши проходили военную подготовку и прямо со школьной скамьи отправлялись в действующую армию.

Как-то из Дратовской мельницы Вайля на вокзал везли муку. На площадь выбежали женщины, забрались на воз и сбросили несколько мешков. Тотчас со всех сторон высыпали люди и поспешно начали наполнять мукой сумки, корзины, а то и просто фартуки. Пока жандармы явились, от муки остался лишь белый налет на мостовой. На углах домов появились указы и объявления, запрещавшие собираться на улицах, угрожавшие строгим наказанием за неповиновение. На фабриках и заводах вспыхивали волнения. Чудилось что-то зловещее в шуме и рокоте табачной фабрики. Учащенный, озлобленный пульс цехов и мастерских бросал пурпурный отсвет на ограбленный и обездоленный войной, но непокоренный город. Бунтарский дух фабрики витал над улицами города, разжигая в людях мятежную ненависть к австрийской монархии. Женщины с табачной фабрики уже давно не боялись жандармов. И ненавистный начальник жандармерии Кольский, завидев их, пускался наутек. Толпы народа заполняли улицы и площади. Все чаще и чаще вспыхивали демонстрации и протесты против голода и войны.

Город неузнаваемо изменился. На нем уже не лежала печать страдания, как в первые годы войны. Что-то гневное, угрожающе непокорное сквозило в его облике. Жизнь его обитателей проходила теперь больше на улицах, была полна бурных событий, уличных столкновений с вооруженными властями. Судьбы отдельных людей утрачивали свой смысл. Они сливались с судьбой всего народа. Людей объединяла общая беда, страдание, обида, общая ненависть, общее стремление положить конец завшивленной и проклятой жизни.

Вместо старого императора, скончавшегося год назад, правил брандисский драгунский офицерик{36}, слывший гулякой и пропойцей. Перед его мутным взором неудержимо разваливалась империя Габсбургов.

Солдаты, приехавшие в недолгий отпуск с фронта, не хотели возвращаться назад. Они скрывались по домам и в лесах, образуя «зеленую» армию дезертиров. Отца разыскивал Международный Красный Крест, отделения по розыску военнопленных в Вене, Бауэрнмаркте, но все безрезультатно. Количество пропавших без вести, убитых, раненых и больных все росло и росло. Под новые лазареты переоборудовались еще незанятые школы, неудержимо разрастались кладбища, где хоронили тех, кто так и не смог оправиться от ран войны.

Женщины ходили разъяренные, точно волчицы. Жизнь научила их жить в самых тяжких условиях, без всяких сантиментов. Очень изменилась и наша мать. Она уже не плакала. Это тяжелое время по-своему закалило ее. Она тоже умела теперь быть злой. Ее мучила одна-единственная забота, которой в ту пору были одержимы все матери, — чтобы мы не умерли от голода и не случилось бы с нами какой беды.

Старая мораль, которую война вывернула наизнанку, распалась. Царившие до сих пор порядки рухнули. Почтение к власти сменилось ненавистью и сопротивлением. Тяжкому экзамену подвергалась религия. Ведь зачинщики войны тоже целовали распятие и молились за мир. Но молитвы не помогали. Война деморализовывала людей, отупляла их, делала черствыми. С одной стороны, пышным цветом распускались эгоизм, грубость и бессердечие, с иной — люди научились понимать горе других. Страдания укрепляли в них волю к сопротивлению, объединяли несчастных, способствовали зарождению новой морали, новых воззрений.

Первого мая 1918 года распахнулись ворота табачной фабрики. Неудержимым потоком хлынули рабочие, чтобы влиться в городскую демонстрацию протеста против войны. Когда колонна демонстрантов, громко скандируя лозунги, проходила мимо гимназии и реального училища, ученики старших классов, распахнув настежь окна, приветствовали их. «Идите с нами!» — раздались голоса женщин. Директор и некоторые из учителей пытались удержать юношей. Но они покинули классы и присоединились к демонстрантам. Война ускорила процесс их духовного становления. Многие из них писали стихи и статьи, издавали размножаемые на стеклографе журналы, живо интересовались событиями, происходившими в России. Одним из студенческих вожаков был шестнадцатилетний А. М. Пиша{37}. Демонстранты вышли на площадь. Начались выступления. Потом грянули песни «Красное знамя» и «Где родина моя»{38}.

И наконец настало 14 октября{39}.

На Малой площади, на ступеньках старого барочного изваяния девы Марии, где когда-то обнаженный до пояса доктор Александр Соммер Батек