«Иду на красный свет!» - [33]

Нет, не по-прежнему. Не надо себя обманывать. Разве можно забыть все пережитое? Все, что произошло? Из памяти и сердца ничего не вытравишь. Но жизнь, которая придет, будет лучше той, что ушла в прошлое. Должна быть лучше! Уже никто не будет испытывать страха за судьбу своих близких. Никто не будет бояться, что умрет от голода. Никто не пойдет на войну проливать кровь!

А что, если отец не вернется? Нет, мы даже боялись подумать об этом. Он придет, он нашел свой волшебный прутик. Ведь столько солдат возвращается! Они приезжают каждый день, многие даже не ждут отправки своих частей и покидают фронт на свой страх и риск. Все они нашли свой волшебный прутик! Они привозят с собой массу вещей, которые подобрали где-то по дороге. Их ожидает новая жизнь. На вокзалах солдат встречают члены сокольских и разных добровольческих организаций, которые отбирают у них все, что они везут. Во имя республики, братья!

Уже нет Австро-Венгрии, нет войны, настал конец старому миру. Есть только республика! Только от нас зависит, чтобы она стала раем. И республика обращается к своим гражданам: жертвуйте золото и драгоценности в золотой фонд.

А куда подевался последний император, красноносый пропойца? Этот никудышный монарх, размазня, с его Зитой{45}, которая нарожала ему столько принцессят? Куда подевались его генералы, все остальные Габсбурги? Неужели никто из них так и не объявится? Куда исчезли уездные начальники, жандармы, полицейские, тюремщики и шпики? Целые толпы канцелярских чиновников, на которых покоились основы империи?

У нас республика, но, как и прежде, в холодных очагах не горит огонь, а на столах — пусто. Невозможно только ликовать и радоваться — этим сыт не будешь. Есть по-прежнему хочется. И приближается зима.

Начались погромы еврейских лавок. Это евреи виноваты в том, что ничего нет. Нейманова якобы пела в уборной гимн «Где родина моя». Вы только посмотрите на нее, бесстыжую! У евреев все есть. Что им сделается!

Были разграблены лавки у Нейманов, у Кафки, у нашего домовладельца. Я видел человека, бегущего по улице с огромной охапкой зонтиков. Из лавки наших хозяев вынесли все, до последней нитки. Неужели они виноваты в том, что нечего есть, нечем обогреться? Откуда взялись эти грабители, второпях уносившие зонтики, целлулоидные воротнички, накрахмаленные бюстгальтеры и ткани из волокна крапивы? Что это за люди?

Какая-то разъяренная женщина вбежала через ворота к нам во двор, вся красная, с растрепавшимися волосами, и, задрав юбку чуть ли не до пояса, начала набивать в подол краденые вещи. Матушка схватила палку и набросилась на нее:

— Ах ты, бесстыжая, лубочные твои глаза!

Бедржишка Кон сидела у нас в комнате, тряслась от страха и плакала:

— Они не только ограбили лавку, но и забрались к нам наверх, в квартиру, и растащили приданое Олинки…

— Вы видели эту стерву? — не могла успокоиться матушка, еще кипевшая от гнева. — Я никогда никого не обидела, а эту тварь готова была растерзать.

— А что это за люди, мамочка?

— Кто их знает… — нахмурилась мать.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, для меня распахнулись двери городской библиотеки. И я на всю жизнь благодарен ей за то, что смог столько почерпнуть из открывшегося мне глубокого кладезя мудрости. Беспорядочным потоком в мою душу хлынули новые впечатления. Я познакомился со многими известными тогда писателями — Арцыбашевым, Д’Аннунцио, Бальзаком, Бергсоном, Чарской, Лемонье, Лоти, Махаром, Марденом, Райсом, Вальтером Скоттом, Марком Твеном, Зикмундом Винтером, Запольской{46} и другими поэтами и прозаиками мировой и чешской литературы. В таком же приблизительно порядке я и читал их.

Я брал сочинения классиков, которые Отто{47} выпускал тогда в серии «Мировая литература», руководствуясь обычно списком, публиковавшимся на последних страницах изящных оранжевых книжечек этой серии. А о книгах издательства Вилимека{48} я узнавал из иллюстрированного каталога, который сам по себе читался с большим интересом.

Ежедневно ходил я в городскую читальню. Там было много газет и журналов, и зимой можно было подолгу сидеть в тепле и уюте. В читальню приходили многие знакомые мне по гимназии и реальному училищу молодые люди: Пиша, Вокатый, Стожицкий, Освальд, Вольф. Заглядывали туда и старушки, отдохнуть за чтением. Мы злились на них. Возьмет такая старушка какой-нибудь журнал и не выпустит его из рук, пока не прочитает от корки до корки. Или дремлет над газетой, которую нам тоже хочется прочитать.

Антонин Матей Пиша в это время уже писал небольшие политические заметки в социал-демократические газеты и подписывался прозрачной криптограммой, состоящей из его инициалов — Амп. Национал-демократы{49} печатали в его адрес гневные реплики и доносили на него в школьный городской совет. Учащимся тогда строго запрещалось писать в журналы, как и принимать участие в политических демонстрациях, митингах, выступлениях. Пишу, красивого молодого человека с густой копной волос, можно было встретить на собраниях и в театре, на представлениях бродячих актерских трупп, которые довольно часто заглядывали в Писек. Каждый день он появлялся на главной улице города, где любили прохаживаться горожане, окруженный верной свитой одноклассников, которые восторгались им и так же, как и он, лелеяли честолюбивые мечты — хотели стать поэтами, писателями, журналистами. Пиша был самым талантливым из них. Его небольшие статьи порождали недовольство, и сам он вызывал к себе раздраженное внимание благонамеренных, добропорядочных обывателей, которые с большим удовольствием лишили бы молодых людей малейшей возможности иметь собственное суждение и собственные мысли. Они особенно ополчились против Пиши потому, что «этот талантливый ученик, сын директора ссудной кассы из Волыни, позволяет себе опуститься до такой степени, что симпатизирует большевикам и социалистам».