«Иду на красный свет!» - [30]

Жюля Верна и Карла Мая я знал почти наизусть. И Купера, Мариэта, Сальгари, Дюма, Лондона, Хаггарда и Сенкевича, Серошевского и Асолана{31}. Правда, этих писателей я читал уже после войны.

Из книг я черпал знания, которых не в состоянии была дать мне школа. Я знал, где находятся Скалистые горы, где расположен Норфолк, Огненная Земля, Кордильеры, мыс Горн и остров Робинзона, где Колорадо, Порт-Гурон, Балеарские острова и река Святого Лаврентия, Юкон, Тимбукту и Тулаги. Где остров Пасхи, Маркизские острова и архипелаг Туамоту. Мне было известно, кто такой Кортес, Монтесума, Стенли и Ливингстон. Кто такой капитан Кук, Станко Враз или Пржевальский{32}. Что представляет собой саванна, дюны, что такое рея, секстант, наветренная сторона, пассаты, географические координаты — широта и долгота. Я умел сигнализировать, пользоваться шифром графа Монте-Кристо, сплел из веревок для белья лестницу, подобную той, по которой поднимался и спускался Пенкрофт из «Таинственного острова». Я мастерил луки и самопалы, учился разжигать костер без спичек, ориентировался в Хартуме, хорошо представлял себе весь бассейн реки Замбези. Никто лучше меня не мог рассказать о восстании Махди{33}, о том, как лишился головы Гордон{34}.

Однажды мне случайно попалась книга в чудесном переплете. Она называлась «Страдания молодого Вертера». Целый вечер я в отчаянии пытался понять ее смысл. Читал и читал, но так и не понял. Это была первая книга, содержание которой осталось для меня недоступным. Я даже рассердился: значит, существуют произведения, читая которые человек может вообще ничего не понять. Я решил отомстить книге за ее измену и выдрал из нее все страницы. А в обложку вложил другую — «Капитана Коркорана», которая начиналась с семнадцатой страницы и, естественно, не имела титульного листа, но была моей собственностью.

В шестнадцать лет я написал стихотворение:

Я знаю, по жизни пойду одиноко,

пойду одиноко по белому свету,

спокойно отдамся теченью потока,

мятежные мысли развею по свету.

Я писал и другие стихи. О том, как ложится на поля снег и над лесами и лугами летают вороны, как склоняется над рекою верба и шумит вода, а также стихи на исторические темы. Меня вдохновил на это Вацлав Бенеш-Тршебизский{35}. Но такие стихи мне не очень удавались.

Лучшие из своих стихов я показал приятелю из реального училища. Он переписал их и позже опубликовал под своим именем в альманахе, который издавали ученики этого училища.

Еще до войны в одной из кривых улочек вроде тех, что изображал на своих картинах Алеш, меня однажды остановил поэт Адольф Гейдук. Голосом, звучавшим словно из иного мира, он сказал:

— Так, так. А твой отец, скажу я тебе, орешек!

— Может, он был под хмельком? — спросил отец, когда я рассказал ему о встрече.

С моими представлениями о поэте это никак не вязалось.

А Гейдук и в самом деле ходил со своим приятелем из одного кафе в другое и частенько бывал навеселе. Иногда его сопровождала целая вереница мальчишек. Они смеялись над ним — должно быть, потому, что незаурядные души по неведению иных вообще нередко становятся мишенью насмешек и издевок. А Гейдук добродушно вскидывал палку, будто грозя шалунам и собираясь броситься на них, а сам улыбался в свои по-стариковски длинные усы. Он очень любил детей и вообще был добряк, муху бы не обидел.

Я взрослел. Миновало детство и отрочество. Но девизом, который звучал в моем стихотворении, я так никогда и не руководствовался. С годами мятежные мысли все более и более одолевали меня. Они налетали на меня, точно неодолимый вал, они ввергали меня в свою стихию. Я отдавался ей, и в этом бешеном водовороте моя жизнь обрела свой собственный смысл.

В семнадцатом году стало голодно уже повсюду. Паек снова урезали. На мельницах ничего нельзя было купить даже из-под полы. Зерно постоянно конфисковывали. Однако в городе незаконная торговля процветала вовсю. И цены были непомерные. Лавки зияли пустотой, полки оставались пустыми, закрома выметенными. На складах голодали мыши. На пайки давали самую плохую муку, какую только вообще можно было себе представить. Кто знает, как ее делали, может, из диких каштанов или желудей. Из нее ничего нельзя было приготовить. Кнедлики превращались в скользкое, черное, неприятно пахнущее варево, тесто булькало в печке точно каша, а хлеб и лепешки крошились, и ни за что не удавалось выпечь их с корочкой. Пекари злились и ругались — из такого теста вообще ничего не сделаешь. Рынок наводнили суррогаты. Всевозможные заменители табака, масла, кофе, искусственный мед, суррогат маргарина, рома, пиво из пырея, повидло из свеклы и турнепса. Ткани из волокна крапивы.

Мясо, которое продавали в лавках, походило на дохлятину. От него исходил отвратительный запах, а суп получался мутным, как помои. Хоть полдня вари, а мясо все равно останется жилистым и жестким, как резина, и его невозможно разжевать. Некоторым людям жилось, правда, хорошо. Они богатели на войне, у них всего было вдосталь. А простые труженики относили в деревни последние пиджаки, чтобы обменять их на толику картошки. В окопах голодали солдаты, гибли от дизентерии и тифа.