Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане - [40]

.

Томас Уэлсфорд приводит веские доводы в пользу того, что монгольская яса и тимуридское торэ представляли собой не что иное, как инструменты отсылки к традициям Чингизидов, «понимаемых в узком контексте. Так как не существовало никаких авторитетных записей периода правления самого Чингисхана, то люди получали информацию о „чингизидской традиции“ лишь в форме поздних вариантов, каждый из которых артикулировал мировоззрение, некоторым образом отличающееся от предыдущего»[288]. Данная интерпретация верна и для более поздних периодов. Как замечает Анке фон Кюгельген, мангытские историографы неоднократно возносили хвалу своим покровителям за отмену «чингизидских нововведений» (бид‘атха-йи чингизи), по большей части представлявших собой формы налогообложения, не предусматриваемые шариатом[289]. В частности, так поступили хивинские хронисты Мунис и Агахи, когда Эльтузар-хан, правитель династии Кунгратов, отменил подобные «незаконные нововведения» хорезмского налогообложения[290].

Из вышесказанного следует, что если в Средней Азии раннего Нового времени и существовало правовое поле, отличающееся от исламского права и находящееся в исключительной юрисдикции правящей династии, то это был суд йаргу. Однако, согласно реконструкции Сабтельни, он вышел из употребления при Шахрухе. С другой стороны, начиная с XVI века в текстах упоминаются «чингизидские» правовые практики, не относящиеся к исламскому праву. Однако из этого не обязательно следует, что данные практики представляли собой тюрко-монгольское обычное право или же принципы, по которым государственные органы осуществляли правосудие.

Стремясь отойти от этатистской перспективы, историки исламского права (особенно исследователи истории Османской империи) пытаются показать, что шариатские суды не только имели некоторую автономию по отношению к государству, но и работали по принципу «коллективной ответственности и самоуправления»[291]. Мой тезис, напротив, придает особое значение тесной связи между шариатскими судами и государством. Здесь могут возникнуть подозрения, что своим аргументом я пытаюсь воскресить интерпретативную парадигму, от которой историки давно отказались. В ответ на это подозрение я возражу, что мое исследование основано на той идее, что среднеазиатские ханы не претендовали на законодательные прерогативы. Они никогда не предпринимали попыток законотворчества в рамках шариата или же кодификации шариатских законов. Мусульманские государства активно продвигали теорию правосудия, в основе которой лежала защита шариата, и при этом обращались к местным порядкам, обычаю и коллективной ответственности. Данный инклюзивный аспект работы государства не сочетается с нарративом об оппозиции между централизованным правоприменением и автономными правовыми сферами. Таким образом, я помещаю государство в рамки юридического поля, где все правовые акторы пользуются шариатом как общим набором юридических ценностей, позволяющим переводить частное на язык общего. Предполагалось, что судьи, равно как и культурные брокеры, святые и носители локальных знаний, действуют в соответствии с шариатом. Ханство следило за соблюдением шариата и могло привлечь к ответственности за его нарушение.

Кратко коснемся значения обычного права в период российского завоевания, тем более что к этой категории мы будем обращаться в последующих главах. Принято считать, что европейцы «изобрели» обычное право, когда поручили экспертам из коренного населения записать законы, соблюдаемые локально и ранее существовавшие лишь в устном виде. Однако колониальное «изобретение» обычного права принимало и другие формы. К примеру, российские чиновники напрямую занимались сбором информации о местных законах, выступая таким образом в роли антропологов права. На Кавказе представители имперской власти составляли книги деревенских правил на арабском языке. В Средней Азии российские служащие собирали материалы для «сборников обычаев» (ереже), которые, как правило, издавались на русском языке. Как в европейском, так и в российском случае «изобретение» обычного права состояло в сознательном отделении некоторых комплексов норм от более широкой системы правовых значений, частью которых они являлись ранее[292]. Сборники обычаев Кавказа и Средней Азии, публикуемые в российской прессе с расширенными комментариями, были частью имперской политики подавления авторитета шариата в отдельных мусульманских сообществах. Данная политика была направлена на облегчение покорения туземных народов. Вирджиния Мартин отмечает:

Разнообразные сборники правил и принципов, предназначенные для государственного пользования или публикуемые в периодических изданиях, совокупно обозначались как «обычное право» казахов. Таким образом российские чиновники и ученые «изобрели» казахское обычное право и наделили его претензией на универсальность. Они создали базу писаных обычаев, где, по всей вероятности, было зафиксировано множество судебных практик, принятых у определенной родовой группы в определенном регионе в определенное время. Однако, будучи перенесенным на бумагу, устный обычай перестает быть точным отражением изменяющихся повседневных практик