Идеализм-2005 - [18]

Так и жил. Ел, слал.

Вот и все. Больше и нечего рассказывать. Трусость, пустота, одиночество, ненужность.

Ах, да. Отец мой был научным сотрудником МГУ, химический факультет, кафедра физической химии.

Тогда, в семнадцать лет, мне вообще не сильно хотелось жить. Я, конечно, искренне верил, что наша борьба имеет смысл. Но жить все равно мне не хотелось. Наверное, моему отцу тоже. Но он жил, механически, как бы по привычке.

С пятнадцати лет я мечтал сесть в тюрьму, чтобы не видеть моих родителей. В восемнадцать — сел.

Почему с детского сада вдалбливают, что родителей обязан человек любить? Кто это постановил, как доказал? Я ведь их не выбирал. Как можно любить то, что навязано тебе случаем и биологией?

А в школе я больше всего не любил ветеранов. От «уроков мужества» с их участием всегда попахивало лицемерием и чем-то несвежим. Путинский культ 1945 года еще больше укрепил эти мои настроения.

Хотя исторические примеры меня вдохновляли, я, можно сказать, ими жил.

У НБП был лозунг — «Россия без тюрем». В годы Второй мировой войны эта идея почти достигла практического воплощения. В январе 1942 года в лагере «Лесорейд» под Воркутой заключенные подняли восстание, перебили вертухаев, забрали у них оружие. Попробовали организовать партизанское сопротивление. В городе Усть-Уса повстанцы освободили зэков из местной тюрьмы. «Россия без тюрем!» — вот с чего начинается настоящая революция в этой стране.

Восстание заключенных могло охватить новые районы и это означало бы смерть для лагерной империи. Поэтому против бунтовщиков власти бросили огромные силы «войск внутренней охраны республики». В ходе ожесточенных боев повстанцы потерпели поражение, тех, кто попал в плен, НКВДшники расстреляли. Как всегда, добро проиграло. Наш мир — трагедия. В этой трагедии мертвые были для меня важнее живых.

Помню, в мой последний школьный год, весной 2005, нас собрали на линейку. Тема — «против терроризма и экстремизма».

Вышел какой-то кавказец из параллельного класса, местный общественный активист, нашист. Взял микрофон и начал громко вещать:

— Скажем тэрроризму нэт! Скажем экстрэмизму нэт!

Вот же уебанство было.

Авиамоторная

Начало января. «Кружка» на Чистых прудах. Первое собрание московского исполкома в новом 2006 году. За соседними столиками бухие москвичи. Борщ наш тоже без сознания почти.

— И че, бля, и че! — Паша горячится и делает немного смешные рывки головой. — Они еще в октябре сообщали, что Шамиль убит. И где там? Хуй там, федералы.

— Точно, Паша! Сказал, как отрезал! Басаев — наше все, ебта! — Борщ отхлебывает из кружки с пивом и снова падает на стол. Он освободился несколько дней назад и бухает с тех пор, не просыхая. Дело святое. На Борще лагерная роба — как наглядная демонстрация того, что страданул за идею.

— Это, блять, эти так называемые наши истинные партийцы все про империю какую-то пиздят. Империю им, блять, подавай. Вон Путин строит им империю. Пора это говно нахуй вытравить, — Паша смешно растягивает слова, доказывая тем самым ничтожность «истинных партийцев». Он говорит с выраженным южным акцентом, и поэтому получается не «говно», а «г'овно», с украинской г'. — Рома и Лена вернулись, так что скоро пиздить их начнем, партийцев наших этих заслуженных. Во че у меня с собой есть, — с этими словами заместитель командира Юго-Западного звена достает из черной рабочей сумки бейсбольную биту.

— Бля. Паша, что это? — Рома подходит сзади и толкает его в плечо. — Убери.

— Здорово, Рома, — Паша неловко заталкивает биту обратно в сумку. — Да я про наших старых партийцев вспомнил.

— А-а-а, понятно. Нацболы, подвиньтесь, а то мне и Елене Васильевне и сесть некуда.

— Что это с ним? — Лена показывает на спящего Борща.

— Это Борщ, — поясняет Ольга К., — герой Партии.

— Борщ, Борщ, заслуги перед Партией исчезают в полночь, — Рома с притворной строгостью трясет бывшего политзаключенного. — В полночь, слышал?

— Знаю, Роман Андреич, — голова со скомканными волосами приподнимается над столом, — знаю, виноват, — голова снова падает.

— Хуй с ним, Новый год, — Рома повернулся ко мне и Ольге Ф., командиру Юго-Восточной бригады, которая сидела рядом. — Теперь по делу. Леха, Ольга, как пикет на «Авиамоторной»?

— Стоим там по субботам. Поток людей огромный, рядом железнодорожная станция, Лефортовский рынок. Газета отлично идет, деньги на политзаключенных тоже собираются. Народ там не ебанутый ходит, работяги из Подмосковья в основном.

— Хорошо, Ольга. Только прыгнут на вас.

— Да, скаутов замечали там уже.

— Че у вас по этому поводу?

— У меня все звено вооружено, и у Ольги тоже, — вставляю свои пять копеек, — и со всей Москвы народ на пикет подтягивается.

— Я там каждую субботу, — подтверждает Назир, студент пятого курса истфака МГУ из Дагестана, бывший моряк Черноморского флота.

— Отлично, отлично. Слава Богу, сейчас хотя бы с охраной разобрались.

Хорошо тебя, Назир, командиром московской охраны поставили, справляешься ты здесь отлично. Вооружили все отделение наконец, а то ходили придурки — кулаки в карманах. А потом от Киллера[14] бегали.

— Нацболов меньше двадцати на «Авиамоторной» по субботам не бывает, обычно больше, человек тридцать, — киваю на моряка. — Назир и его группа отдельно от остальных стоят. Это вроде как засада, фактор внезапности против нашистов.