Идеализм-2005 - [15]

— Да мы обыскивали их уже там, в суде, — отвечают ему коллеги в форме. Орловца Диму Васильева сразу закрывают в отдельную камеру. Всех остальных сажают в обезьянник.

— Чечен чего-то не приехал еще, он обычно быстро, — говорит кто-то.

— Профессиональный праздник не позволяет, — смеется Нина.

Чечен — фсбшник. Короткий, жилистый, смуглый, с маленькими, темными, как у хорька глазенками. Он пытал арестованных по делам о захвате Минздрава и Администрации президента. В тот раз Чечен не приехал, но его свита явилась, как полагается.

— Вот его, — чекист в пальто и отороченном мехом картузе подходит к обезьяннику и указывает на меня ментам, как на рыбу в аквариуме. — Макаров фамилия.

— Выходи.

— Я не пойду никуда.

Мы сцепляемся руками.

Менты врываются в обезьянник. В который уже раз за день я получаю дубинкой по голове. Меня вытаскивают наружу.

— Ну что, Леша, сейчас поговорим, — ухмыляется ФСБшник. Кривой рот чекиста густо покрыт черной щетиной.

Трое чекистов в штатском ведут меня в подземный гараж райотдела. Удар по затылку сбивает с ног.

— Признавайся, что это Попков тебя сюда послал!

Надо мной лицо упивающегося властью садиста. Глаза горят, происходящее очевидно доставляет ему наслаждение. В руках у чекиста дубинка. — Признавайся, блять! Хуесос малолетний! — бах, бах — в голову дубинкой.

Я молчу, не говорю совсем ничего. Лучше так.

— Мы тебя закроем, ты у нас в камере с петухами сидеть будешь. Там тебя будут ебать, как негр вашего Лимонова.

Я дышу ровно, спокойно. Никаких нервов, никакого отчаяния. Все идет, как планировалось, по другому и не предполагалось. Эти мрази не добьются от меня ни единого слова. Российский дзен.

— Мы сейчас тебя сами выебем тут. Ты сначала будешь кричать от боли, а потом постанывать, как девочка. Тебе, блять, может понравится даже, — гадкий совершенно смех.

«Так, если до такой хуйни в натуре дойдет, то вены перегрызать надо, — думаю про себя. — Хуй их знает, эти на все способны».

Вены перегрызать не пришлось. Дальше угроз ФСБшники не пошли. Через несколько минут я оказываюсь в кабинете инспектора по делан несовершеннолетних.

«Неужели уголовки нет, — думаю, — даже странно как-то».

— Ну, — обращается ко мне в назидательном тоне тетка средних лет.

Волосы ее несут следы регулярного использования бигудей, — садись.

Я молча следую указанию, занимаю стул. С меня не убудет.

— И чего это тебя в суд-то понесло?

Не поднимаю головы, останавливаю взгляд на моих ботинках.

— И говорить не хочешь, — тон тетки становится жестче, — ты, видно, бывалый у нас нарушитель. Ты зря вот этим вот занимаешься. В стране у нас, как-никак, стабильность нормализовалась. Ты свою эту политику брось, она только до тюрьмы доведет. Ты бы лучше учился, о себе бы думал. Так хорошо бы было.

«Ну ты и мразь, — в голове носятся мысли, — агитацию она развела. Ты ведь, хуятина ты такая, знаешь, что меня чекисты в гараже пиздили. А ты мне о вреде политики».

Нельзя быть слабым в этой стране — если ты слаб, тебя попытаются унизить, подчинить, а потом будут рассказывать, чем ты провинился. Нужно быть сильным, черпать силу из ненависти к врагам.

Мне семнадцать лет. И мусорша говорит мне:

— Телефон родителей диктуй, без них тебя никуда отсюда не выпустят.

— Вы сами узнать не можете? _

— Зачем тебе упрямство это? — продолжает мусорша. Скажи телефон, и домой. Да, и объяснение мне с тебя взять надо.

— Я не даю объяснений.

— Как не даешь? Положено!

— Даже если бы вы меня без родителей выпустили сейчас, я не дал бы никаких объяснений.

— Так, вот ты как! Ты домой хочешь?

— Мне без разницы.

Инспекторша ворчит что-то там себе под нос.

Мусорша пробивает мой домашний номер. Однако, о госпожа фортуна, моя матушка отказывается меня из ментовки забирать. Мусорше она говорит, что слишком уж часто меня принимают, теперь пусть я сам как хочу выкручиваюсь. «Монстра с заплаканными глазами» сегодня не будет.

А инспекторша за десяток дней до Нового года готова отказать себе в садистском ментовском рвении, домой тете хочется. В полночь она требует от меня обещания:

— Ты идешь домой и никуда больше. Понял?

— Да-да, как не понять. Давайте только быстрее, метро закроется.

Менты — не люди. Менту грех лапши на уши не навесить.

Дежурный с автоматом выводит меня на улицу, в снежную декабрьскую ночь.

Там — товарищи. Родные, самые близкие лица.

— Н-ну к‑как оно, Л-леха? — обнимает меня заикающийся Ленин.

— Да отлично. Все прошло, как надо. Я на свободе, хотя на срок расчитывал.

— К‑как ф-фэс-сбэшники? П-пиздюлей д-дали?

— Дали, — улыбаюсь в ответ.

— Н-ну, б-бы-ыв-вает.

Паша, Николай Николаевич и Ольга К. втыкают в сугроб огромный фейерверк. Уродливый спальный район на юго-западе Москвы оглашается взрывами и красивым салютом.

— Это для ребят, — поясняет с улыбкой Николай Николаевич, — для тех, кто сидит до сих пор.

— А что с ними? — спрашиваю. — Знаешь?

— Регионалам по десять-пятнадцать суток дали. Суд весь вечер работал. А на орловца уголовку завели.

— Да, его сразу в отдельную камеру посадили.

— У пацана срок начинается. Нацбол, че, — Паша хлопает меня по плечу.

— Да… Но мы-то рассчитывали, что вообще всех закроют.

— Леха, коньяк хочешь? — подбегает ко мне Дарвин. — Шоколадка тоже есть, «Аленка».