И власти плен... - [46]

Уже возле дома, захлопнув собственную калитку, сосед вдруг уткнулся в сырой штакетник лицом и совершенно трезвым голосом сказал: «Эй, слышишь меня? Я думал, терпение всегда вознаграждается. Это неправда. Несбыточные надежды — вот наказание за наше терпение. Наказание! Господи, за что ты опалил ангелу крылья? За что?» «Не опалил, — мысленно возразил Метельников, — а дал ангелу крылья, и ангел улетел».

Утро воскресного дня оказалось разлаженным. Жена, конечно же, слышала разговор и наверняка стояла у окна, когда он топтался вместе с соседом у калитки, она ни о чем не расспрашивала, тут-то и был скрытый намек: знает, видела, слышала; однако, если уж говорить, то о привычном, о чем всегда говорят на даче: починить, выкопать, привезти, отвезти, посадить, расчистить, распилить. Его всегда раздражала эта наигранная невозмутимость жены. Она и не пробовала его разговорить. Жена была неглупой женщиной, но слишком заземленной, слишком эмансипированной. Ее советы (так получалось) чуть опережали реальные события. Он выслушивал, но следовать ее советам избегал. В них не было простоты, обязательно присутствовал второй, третий смысл. Ей вечно что-то казалось, кого-то она подозревала, требовала, чтобы он не был так доверчив. Ее советы были интересны как образ мышления. Они вмещали в себя слишком много житейского, но были лишены масштаба. Когда разговор касался его дел, его профессиональных интересов, он мог возразить, сорваться на упрек: «Ты этого не можешь знать». Иное — случившееся накануне, прошедшей ночью. Он был терпелив, слушал, даже сочувствовал, но советовать… Как можно? Не знаешь людей, не представляешь их отношений. Он и видел эту женщину мельком. Этакая щебетунья вне возраста. Не приди сосед, не разоткровенничайся, Метельников так бы и думал: дочь. Оказывается, жена, оказывается, драма, обман. Пока шел этот нескончаемый разговор, он мысленно досадовал: «Не ко мне тебе, сосед, надо было прийти, к жене моей». И дверь была плотно прикрыта, и жена, сославшись на нездоровье, ушла спать раньше обычного, однако ж что-то подмывало его оглянуться на эту прикрытую дверь, будто на самом деле Лида стоит за ней, слышит разговор и только ждет момента, чтобы возникнуть на пороге, кутаясь в цветастый платок, и спросить, позевывая: «Ну что вы тут расшумелись?» И хорошо бы было, и кстати, у него и ответ готов: «Да ты садись, садись. Тут и в час всего не переговоришь…»

Завтракали в саду. Донимали осы. Ночью обломился здоровенный сук у одной из яблонь. Поговорили об этом. Надо было обровнять, зачистить, глиной обмазать. Дупло хорошо бы запломбировать, цемент нужен. Однако к обеду нагнало туч, дела в саду пришлось отложить. Он не вытерпел и сказал: «Что ж не спросишь, кто вчера был?» Лидия Васильевна посмотрела без выражения, как человек, не расслышавший или знавший о том, что будет сказано, заранее. Метельников переборол раздражение, рассказал о госте. Лидия Васильевна слушала отрешенно, смотрела в окно, сокрушалась по поводу сильного ветра: «Теперь уж непременно обтрясет яблоки. И те, что поспели, и зеленые. Беда!» Ее невнимание было кажущимся. Стоило Метельникову закончить, она спросила:

— Что же ты ему посоветовал?

— Он не мальчик, — ответил Метельников. — Какие советы, о чем ты говоришь? Он все время повторял одно и то же: «Зачем жить?»

Лидия Васильевна засмеялась. Смех получился сухим, недобрым.

— Вот уж действительно не в ту калитку человек постучался. А лез целоваться, словно ты его к жизни вернул. Значит, не вернул?

— Нехорошо подсматривать.

— Нехорошо, — согласилась Лидия Васильевна. — Неужели так и говорил: зачем жить?

— Именно так, редкое безволие.

— И ты его, конечно, ободрил?

— Не знаю, по крайней мере старался.

— Представляю твой монолог. Монолог стоика. У них, что ж, нет детей?

— Если верить его подозрениям…

— Удивительно! — зло сказала Лидия Васильевна. — Страдает, как ангел, а мыслит, как сволочь.

— Напрасно ты так. Он не может разобраться, понять.

— Пустое, ты сам ничего не понял. Он собирался предать. Она опередила его, предала первой. Быть брошенным — это еще и позор, поруганное честолюбие.

Метельников не согласился.

— Если верить тому, о чем он говорил, случившееся скорее благо. Какая личная жизнь? Какая любовь? Я так ему и сказал.

Дождь кончился. Капли еще летели с крыш, разгоряченная земля дышала, пар струился, густел в солнечных лучах. Лидия Васильевна распахнула окно веранды.

— Эта женщина была смыслом его жизни. Не все же, как ты, живут для человечества. Еще остались нормальные люди, они живут для кого-то конкретно. Твой сосед — один из нормальных. Я не сказала — обыкновенных, тебя бы это больше устроило. Нор-маль-ных.

Что-то невысказанное, накопившееся прорвалось в словах жены. Он понимал: это пульсирует незнакомая ему, неприемлемая для него правда. Ему навязывают, его втягивают в разговор о каком-то ином существовании, должном иметь обязательное разделение на личную и остальную, не связанную с личной, жизнь твоего дела, твоих идей, твоих увлечений. Он вспоминает, жена тогда спросила: «Интересно, что бы ты почувствовал, если бы я оставила тебя? Ушла, как та женщина?» Назвать ее слова бредовыми, посмеяться над ними или, наоборот, заставить себя задуматься? Допустим, решила уйти. Значит, была причина. Надо придумывать причину. Еще есть сын, дочь. Надо угадать их реакцию. С кем они? С матерью или с ним? И все это сейчас вот, за этим столом, сочинять, прочувствовать, даже пережить? Эти женские капризы! Лучше ничего не отвечать. Да и жарко. Пора воду носить. Час, другой постоит на солнышке, согреется, ближе к шести можно и поливать. Жена ответила за него: