И в засуху бессмертники цветут... - [5]

деревянный мостик с проломленной доской, перекинутый через вспененную горную речушку. Проскочить так, чтобы не провалиться колесом в зияющую дыру.

Зато на равнине дорога прямая, как стрела. На ней в сон клонит.

В окно потянуло милым запахом увядания скошенных трав. Равнина вся в свете белых берез. Ни ветерка. Вода в озере, — как гладь стекла.

— Останови! — просит Знаменский.

Сворачиваю на обочину. Выходим из машины.

Притенив глаза рукой, — оглядывает местность. Смотрит

щурясь…

Небо безоблачно и синее — синее, как в сказке. Знаменский молчит, оцепенев от волнения. Только он умеет так «разговаривать» с тишиной.

Наконец, осуждающе бросает:

— И чего человеку надобно?! Живи и радуйся! Так нет же… Он затевает распри, междоусобицы, войны…

Лицо его печально.

— Да еще какую великую войну мы выиграли, — подводит он итог своим мыслям.

Мои воспоминания, мои горькие думы прервал шорох осыпавшейся гальки из‑под ног Знаменского.

Он оглянулся на меня, сказал:

— Не будь активного, воинствующего иудаизма, не существовало бы и еврейского вопроса.

Он расстроен. Смотрю на него и гадаю: что? что его душу всечасно гнетет?

— Они… Это они упекли меня в лагерь. А потом они же и

пытаются мне втолковать, что во всем виноват Сталин, — в продолжение своих тяжких мыслей вслух возмущается.

Он сутулится как бы под грузом воспоминаний.

Молодость его оставила ему столько обид, и обиды эти, давно перекипев, лежали теперь в его сердце, затвердев, как камень. Они не то чтоб волновали, но тяготили.

…Север. Промозглый лагерь с морозным инеем по углам барака. Душу мертвой хваткой сковывает ужас безысходности. Он мысленно кричит, просит пощады у бурь, у леса, у всего, чему внемлет природа. Но небо и зима немы. Только ветер, как голодный, продрогший пес, жалобно воет в колючей проволоке.

Брань — «русопятство», «идолопоклонство» — он познал на собственной шкуре. И ярлыки эти отпечатаны на его челе.

Бежать — медведь обнимет — пить запросишь.

В лагерях работал, да так, что «трещал крестьянский пуп».

Кто‑то подсунул ему Евангелие и Талмуд.

— Сравни, — посоветовали солагерники, с загадочной ухмылкой добавили:

— Запомни! Обе эти книги запрещены.

Это еще больше раззадорило юношу: запретный плод сладок.

Знаменский с жадностью накинулся на Евангелие. Читал эту древнейшую книгу из книг, словно с умным собеседником общался. Все наставления «собеседника» были созвучны его, Знаменского, душе. Православное христианство, призывая к созиданию своей духовной личности, заповедует человеку и здесь, на путях этого созидания, различать Добро и Зло, а истинно полезное от мнимополезного, вредного. Свое здоровье, силы, способности, природные свойства и качества — все это употребить не для своего «я», а для других. Ибо законы Небесной Правды противоположны законам земной выгоды. Приобретает тот, что раздает и благотворит. «Возлюби ближнего своего, как самого себя». В работе над собой, над своей духовностью не может быть конца. Вся жизнь христианина

есть беспрестанный подвиг нравственного самоусовершенствования. Но всегда надо помнить, что такая святость дается не сразу, но — постепенно. Серафим Саровский советовал: «…Все делай потихоньку и не вдруг, добродетель не груша, ее вдруг не съешь».

Не зря Александр Сергеевич Пушкин воскликнул: «Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В этой священной стихии исчез и обновился мир».

Народный идеал — жить по совести, по чести, по правде. Лишь будь человеком и хватит сего!

— А что сказал бы Александр Сергеевич Пушкин о Талмуде? — Знаменский взглянул на меня: понимаю ли я, о чем он говорит?

О Евангелии я и сам знал немало. Как‑никак моя мама была дочерью священника. Я с детства запомнил цитату из Евангелия: «Слово — это свет для человечества… и тьме его не поглотить». А вот о Талмуде…

Я выжидательно уставился на Знаменского. А он вроде бы уже и забыл, о чем речь.

— Вообще вся русская жизнь — это не жизнь права, а жизнь долга, — в ответ на какие‑то свои мысли проговорил Знаменский и опять умолк.

Так и сидим в молчании, прислушиваясь к шорохам и предавшись созерцанию.

Сколько веков стоят эти угрюмые скалы, будто сомкнутые щиты непобедимой дружины, охраняющей озеро. Как сама православная вера вросли они в плоть земли. Только они: скалы, озеро, уходящее в глубь гор ущелье — могут соединить время и чувства людей. Глядя на них, слышишь, как в душе церковным звоном заливается благовест. Вместо размышления о бренности существования у меня появилось ощущение беспредельности мира.

— Надо понять себя как русского человека, надо освоить всю свою родословную, опереться на своих предков, — приземлил меня мыслью вслух Знаменский.

Но я вроде бы как и не расслышал. Пустошь неба, прояснившееся ущелье, где от утреннего тумана не осталось и следа, приятно

грело мою душу, навевало покой и окунало в сладкие и далеко уводящие размышления.

— Ты что, не слышишь меня?!

Я взглянул на него. Вроде тот же лоб, и те же глаза из‑под насупленных бровей, но взгляд, полный отчаяния и боли. Он смотрел в упор, скулы напряжены.

— Но ты же о Талмуде так ничего и не рассказал, — начал оправдываться я.