И в засуху бессмертники цветут... - [17]

— Куда это вы едете? — спросил их.

— Куда ж еще! Свеклу копать…

— И я с вами, можно?

— А что, поехали! — женщины переглянулись и засмеялись:

— А кто вас послал?

— Никто, — и тут я смекнул, что сказать. — Да просто захотелось поработать, размяться. Ну и если понравится у вас, останусь в станице.

— Давайте! Нам женихи нужны. Особенно — непьющие!

Подъехала бортовая машина, и в нее полезли бабоньки. Не стал я раздумывать, забрался в кузов и поехал вместе с ними на поле.

С непривычки запыхался, включившись в погрузку свеклы.

К концу дня я вымотался. Женщины у бочки с водой помыли руки, сели обедать. Каждая от души угощала меня. Я смотрел на работниц и любовался ими, хотелось узнать подробности об их жизни. И конечно, много узнал, они ничего не скрывали, откровенничали о себе, о новом председателе…

Очерк получился. Но сколько шуму наделала публикация не только в Геймановке, а и во всем районе. И когда я проездом заскочил в станицу, то встречен был по — разному: одни отнеслись с уважением, раскланивались со мной, другие, сторонники раскритикованного председателя, враждебно посматривали в мою сторону. Не могу забыть, как во многих дворах с любопытством рассматривали меня, написавшего правду, и некоторые старушки и женщины тихонько зазывали во двор, предлагали мне всякое: кто баночку меду, кто кусок сала. Благодарили за заступничество, а мне было неловко, я, конечно, отказывался от гостинцев.

Анатолию Дмитриевичу Знаменскому я поведал о том, что получилось.

Он посмеялся, но тут же, рассердившись на мою неуклюжесть, отчитал хорошенько и долго втолковывал об объективности, о выборе позиции, как быть писателю в том или ином случае. Многое пригодилось потом из того, что он советовал.

Четверть века спустя после нашего знакомства мы с Анатолием Дмитриевичем отдыхали в подмосковном Доме творчества Переделкино. Поселили нас на втором этаже в главном административном корпусе. Устроились неплохо, лучше и некуда. Комнаты рядом, вместе столовались. После городской суеты мы как бы оказалась в раю, — благодатная тишина, воздух чистый, кругом лес, березы и сосны, лишь изредка где‑то в отдалении с шумом проносились электрички да со стороны церквушки доносился светлый колокольный звон. Что и говорить, места прекрасные, и условия отдыхающим предоставлены замечательные: в комнате, где я жил, имелась настольная лампа и письменный массивный стол, отдельно душ, никто не мешает, закрывайся на ключ и сиди, твори «шедевры», стучи на машинке, было бы вдохновение: но… сбивало с толку трехразовое обильное питание. В завтрак, например, наевшись, вяло слоняешься. И отказаться от еды недостает силы воли. Ну какое может быть писательское вдохновение, тут бы отдышаться! Но это поначалу.

Непонятно было мне, зачем столько собак тут развели? Чуть стемнело, и они как угорелые носятся вокруг корпуса; по лесу шныряют, гавкают; да такие огромные, что опасно и прогуливаться. Оказывается, псы безвредные, их кормят местные литераторши; в очках, седовласые, этакие немощные, угасающие пенсионерки. Позабавило меня то, что эти собачьи «опекунши» разговаривали с ними будто с непослушными детьми. То поругивали, то наоборот, умиленно поощряли и проводили с песиками поучительные беседы.

Но возмутило меня, что эти близорукие старушки величали четвероногих дворняг мужскими именами: Иван, Кузьма, Федор, Степан…

Увидевшись со Знаменским, я выразил свое возмущение, но он махнул рукой и, сердясь, дал понять, что есть дела поважнее; мол, не обращай внимания на выживших из ума бывших литературных сотрудниц, и повел меня знакомить со своими друзьями, с которыми он вел переписку. Оказывается, из года в год в одном и том же месяце они съезжаются в Переделкино, чтобы встретиться и пообщаться, душу отвести. Среди них немало поэтов и прозаиков, прибывших из российской глубинки, руководители областных писательских организаций, редакторов, публицистов, критиков.

К этому времени Анатолий Дмитриевич стал известным после выхода в свет романа — хроники «Красные дни», принесшего ему славу. Возрастающий его авторитет меня несколько сковывал, я первые дни робел перед Знаменским, встречаясь с ним здесь. Мне он показался суровым и недоступным для общения, но мое представление о нем было, конечно, ошибочным. Нет, он нисколько не изменился, разговаривал и шутил; немного выглядел уставшим и раздраженным. Но то и замечательно было, что беседовал он со мной как с равным, не возвышался; одинаково, что с друзьями, что со мной. Подкупала искренность. В этом плане Анатолий Дмитриевич был прямой и умный собеседник, в своих суждениях не допускал и тени пошлости, в то же время мог пошутить: общение с ним не обходилось без остроумных баек.

Что касается друзей Анатолия Дмитриевича — бросались в глаза теплые отношения, понимание друг друга и ясная позиция — единая боль за поруганную Россию. Я невольно вспоминал нашу писательскую организацию: да, мы все разные, казалось бы, добрые в своих деяниях и помыслах, стоим на патриотических позициях — за Россию, за нашего Кондратенко. Однако что‑то происходит со всеми нами. Несовместимость и разобщенность стали напоминать, как выразился Юрий Бондарев, баррикады противоборствующих сторон в одном лагере. Что привело к образованию группировок и усугублению отношений внутри творческой организации.