И улыбнется счастье… - [14]

Потом время платонического усердия Анзору прискучило, и он приступил к решительным действиям. Его жирная рука с желтыми пятнами и курчавыми волосами так и стремилась оказаться на ее интимных местах, отчего Виолетте становилось тошно и гадко, она выворачивалась, а Анзор смотрел обиженными глазами. Потом к обиде стала примешиваться агрессивная злость, и он вспомнил, как в самом начале Виолеттиной работы дал ей взаймы две тысячи. Эта сумма с процентами стала куда больше, а Виолетта вернула только половину.

Поэтому глупо было надеяться на чудо. Не расстаться Виолетте вовеки с этим Анзором и с его протухшей рыбой…

— Простите, в какую цену горбуша? — услышала она над ухом знакомый голос.

Виолетта застыла. Краска прилила к щекам. Она бы сейчас охотно провалилась сквозь землю.

«Вот ведь принесла нелегкая, — вздохнула девушка, не торопясь поднимать глаза. — Мало мне неминуемой встречи с Анзором, который уже в пяти шагах, так еще и эта напасть. Сегодня плохой день. Не мой. Хотя все дни, похоже, совсем не мои».

— Пятьдесят, — сказала она, все еще не поднимая глаз и продолжая краснеть. — Только она несвежая… Лучше не бери.

— Вах! — закричал возмущенно Анзор. — Что ж ты, Виолэтта, говоришь? Свежее этой рыбы, послушайте меня, на всем базаре не найдете!

— Виолетта, — повторил задумчиво покупатель. — А я думаю, ты ли это? Думал, что почудилось. Здравствуй, Виолетта.

— Здравствуйте, Леонид Осипович, — нехотя пробормотала Виолетта, наконец подняв глаза, чтобы увидеть сочувствие и немой вопрос в глазах Лени Баха.

Целых две недели Алена не появлялась. Сначала Митя относился к этому философски, потом немного забеспокоился и даже обиделся. Однако затем обида превратилась в недоумение, а уже из недоумения деформировалась в праведное возмущение. Ну, в самом деле, какого черта?

К тому же Митя вдруг почувствовал себя не в своей тарелке: все его раздражало, как раздражают условия игры, навязанной тебе извне. Почему он, Митя, должен учиться в этом распроклятом МГИМО? Это его предки всю жизнь посвятили международной журналистике, а ему-то это зачем?

Мите было скучно. Он чувствовал себя полным придурком, если говорить честно. Никакого дара слова у него никогда не было и вряд ли появится. Политика вообще вызывает лишь стойкое отвращение.

От сокурсников же Митю просто тошнило.

Как раз в это время он стал рисовать, и хотя эскизы получались неуверенными, еще бесформенными и робкими, ему это нравилось почти так же, как и плотничать. Все, что надо было делать руками, Митя делать любил.

Однако он пока еще не сопротивлялся навязанной ему роли, только с удивлением смотрел как бы со стороны на себя. Что говорить? Ничего хорошего он там не видел. Идиота, который смотрит на мир с бесконечной растерянностью. Человека, занятого не своим делом.

«Если бы тут был Билл!» — думал он иногда. Может быть, вдвоем они что-нибудь придумали бы.

Вот в таком настроении он находился, когда услышал звонок в дверь, а затем два голоса — материнский и Аленин.

Митя как раз осваивал графику. Ему совсем не давались полутона, и Митя был зол на собственную бездарность. Поэтому, когда Алена появилась на пороге, он только хмуро бросил ей, не отрываясь от своих праведных трудов:

— Привет…

Она кивнула в ответ и села напротив. Немного помолчав, сказала:

— Поедем со мной в Саратов.

Он усмехнулся и, подняв на нее глаза, иронично осведомился:

— В свадебное путешествие?

— Давай не будем об этом, — попросила она. — Я и в самом деле чувствую себя виноватой. Меня одну не отпустят, только с тобой. Помнишь, мы собирались туда вдвоем и ничего не вышло?

А теперь есть шанс. Поехали, Мить…

Он отложил в сторону карандаш и задумчиво посмотрел на Алену. Она сидела, скрестив руки на коленях, и выглядела уставшей, печальной и такой одинокой, что у Мити защемило сердце.

— Поехали, — согласился он. — В конце концов, почему бы на самом деле не съездить?

Она выпрямила спину, и в глазах зажглась радость. На секунду Мите показалось, что это радость победы, но он тут же устыдился своих подозрений, потому что Алена быстро заговорила:

— Я уже с ума схожу без моей Аськи… Никто, никто, даже ты, не может меня понять, только Аська… Она мне нужна, понимаешь, Митя? Тебе она тоже понравится. И потом…

Она посмотрела на его эскизы, и снова Мите померещилась насмешка.

— Потом там такие пейзажи, — продолжила она. — Тебе там очень понравится, вот увидишь.

Виолетта не помнила, как провела остаток рабочего дня. В голове вертелось только одно — Леня, появившийся из прошлого, как черт из табакерки. Леня, который взбудоражил теперь ее воображение — а ведь она уже привыкла, смирилась, забыла… Теперь воспоминания метались в голове, как встревоженные птицы: «Ты могла быть звездой, черт тебя побери, ты могла быть звездой, ты могла быть, ты могла…»

Горечь становилась все сильнее, и Виолетта злилась — на Тамарку, которая, как нарочно, притихла, а потом поинтересовалась, что это был за «мажордом». На Анзора, который отчего-то при Лене стал угодливым и улыбающимся.

На самого Леню, сочившегося благодушием и благополучием, как патокой. На Любку. Просто за то, что она продолжала свое растительное существование, из-за которого Виолеттина жизнь катилась под откос с такой стремительностью, словно это была и не жизнь, а взбесившийся поезд, потерявший тормоза.