И тогда я солгал - [49]

— Это у меня от природы.

— Разве пушки не помеха стихам?

Я не ответил. Его отрывистый голос уносил нас все дальше и дальше от стихотворения.

— Не сказал бы, что Эстанкур похож на прекрасную сказку, — продолжал он. — Хотя и не худшее местечко, правда? Как тебе здесь, ничего?

— Вполне, — сказал я.

У нас были чистые соломенные тюфяки на чердаке амбара, чистая вода, не особо разрушенная деревня, так что было где прогуляться; по вечерам — «Кошачья шубка». Мы могли наблюдать, как женщины работают в поле, как будто войны нет вовсе. Я вдруг осознал, что за линией фронта начинается совершенно новая страна, созданная мужчинами. Никто не видел ее прежде, и ни одна женщина там не бывала. В Эстанкуре можно каждый день покупать свежие яйца и молоко, если не боишься, что тебя обсчитают. А главное, у нас было еще целых три дня отдыха.

— Кажется, у тебя все отлично, — произнес он странным голосом. — Не могу поверить, как хорошо ты освоился.

— Ты о чем?

— Наверное, я не ожидал, что ты изменишься.

— Мы все изменились.

— Это точно.

Наступило молчание. Я чувствовал, что он разочарован во мне, и злился на него из-за этой разочарованности, хотя и знал, в чем ее причина. Почему он не захотел обсудить стихотворение?

— В школе я терпеть не мог стихи, — сказал Фредерик, и я услышал в его голосе вызов. — Пока ты не стал объяснять их мне.

У меня снова перехватило горло. Я откашлялся и проговорил:

— «Любимая, так будем же верны…» Тут ничего сложного, да?

— Видимо, он написал это женщине, в которую был влюблен.

В ту ночь все звуки доносились отчетливее, чем обычно. В «Кошачьей шубке» кричали, где-то вдалеке взревел мотор. На ветру слегка поскрипывали сучья. Тяжелого обстрела не велось, доносились только одиночные разрывы. Приятно, что ты не там, но и слегка тревожно, как будто тебе подобает там находиться. Как будто то место, откуда слышна стрельба, — единственное, которое существует в реальности. Но все это чепуха. Фредерик стоял так близко, что я услышал, как он перевел дыхание, прежде чем заговорить.

— Скоро намечается очередное наступление, — сказал он. — Опять будем сражаться за то взгорье.

— Сутинское взгорье? — Я не мог поверить, что все опять должно повториться.

— Мы не можем позволить, чтобы они удерживали такую позицию, — произнес Фредерик каким-то неживым голосом. Не стоило ему рассказывать мне об этом. Такое полагалось знать офицерам, а рядовым следовало сообщать в надлежащее время, предпочтительно за несколько часов, чтобы им не пришлось слишком долго трястись от страха. До меня доходили кое-какие слухи, но иное дело — услышать из уст Фредерика.

— Если не удастся с первого раза, — сказал Фредерик, — будем пытаться снова, снова и снова.

Я ничего не ответил. По мне, так пусть фрицы удерживают Сутинское взгорье хоть целую вечность, лишь бы с нами не произошло то же, что с третьим батальоном. С нашей нынешней позиции мы не могли продвинуться вперед, но нам повезло, что у нас был спокойный участок. Теперь наше желание, чтобы ничего не происходило, кажется странным — ведь это означало бы, что война продлится вечно. Мы бы до второго пришествия топтались туда-сюда вдоль линии фронта. Но мы знали, что чем меньше у начальства грандиозных планов, тем лучше для нас.

— Как ты относишься к окопной вылазке? — неожиданно спросил Фредерик.

— Чего? — Я все еще думал о Сутинском взгорье.

— Мне нужны добровольцы.

— Сутинское взгорье не отобьешь с помощью вылазки, — глупо возразил я.

— Да нет, балбес, Сутинское взгорье тут ни при чем. Навряд ли второму лейтенанту поручат такое дело, правда ведь? Сутинское взгорье — это удовольствие на будущее, вроде Рождества. А это предприятие для небольшого отряда, ночная работенка, как раз по нам. Один офицер, сержант Моррис, парочка капралов и сорок восемь рядовых, из всех четырех взводов. Добровольцев, — добавил он после короткой паузы.

Фредерик старался говорить беспечно и насмешливо, но меня ему было не обмануть. То, что произошло у Сутинского взгорья, подкосило его, хотя свидетельствовали об этом только шрапнельные отметины у него на лбу. Их залечили, но они придавали ему странный вид. В нем появилось нечто такое, что чувствовали все. И никто не находил этому названия. Если угодно, можно было сказать, что его оставила удача, но это не так. Можно было списать все на войну, но дело обстояло сложнее. Такое происходит без всякой причины или по всем причинам разом, одинаково тупо, скверно, бессмысленно, день за днем. Что-то подобное я чувствовал долгое время после драки с Эндрю Сенненом. Но не чувствовал тем вечером в Эстанкуре, как и Фредерик. Наверное, потому что я знал — когда я вернусь в «Кошачью шубку», все подвинутся на скамейке, чтобы освободить место для меня, и мы будем сидеть в тесноте, поглощенные, — шумом, жарой и духотой. Никто из нашего взвода не заикался при мне про Фредерика, но особой теплоты они к нему не питали.

Я по-прежнему ничего не говорил. Зная достаточно, чтобы не вызываться добровольцем, я в то же время понимал, что пойду туда, столь же отчетливо, как будто видел свое лицо на почтовой открытке.

— Будет двухдневная подготовка, — сказал Фредерик. — Дельце предстоит заковыристое.