И тогда я солгал - [51]

Вчерашний день кажется таким далеким… Сегодня прекрасное утро, а море такое сверкающее, что смотреть на него невозможно. Я съедаю овсянку и выпиваю кружку молока. Вчера вечером я вернулся поздно, и мне становится стыдно, когда я слышу, как жалобно блеет привязанная на лугу коза.

Я осторожно кладу утренние яйца вместе со вчерашними, чтобы отнести их Еноху. Одна курица вся в крови — у нее начался расклев, и я выношу ее из загона. Если за нее примутся другие куры, то уже не остановятся. У меня есть отдельный загончик для кур, у которых проявляются признаки болезни, и я отношу ее туда. Она сразу начинает бегать взад-вперед и кудахтать, как будто я сделал ей больно. Подоив козу, я вынимаю из земли колышек и привязываю ее в другом месте. Я решаю отнести яиц Фелиции, отбираю четыре получше и кладу в солому, в бумажный мешок. Посмотрим, смогу ли я донести их до Альберт-Хауса и не разбить. Если та расклеванная курица не сумеет снова поладить с остальными, я, наверное, сверну ей шею. И отдам Фелиции, пусть сварит суп.

Я знаю, Фелиция может ходить по лавкам и заказывать все, что пожелает. Ей не нужно яиц от меня. Наверное, это нужно мне самому. Устаешь ведь заботиться об одном себе…

Делаю большой крюк, чтобы пройти как можно дальше от города. Утро самое яркое, чистое, солнечное, какое только можно представить. Оно напоминает мне о том времени, когда я захлопывал за собой дверь и бежал по улицам к Мулла-Хаусу, а мои ботинки стучали по булыжникам. Моя мать прибила железки на подошвы спереди и на каблуки, чтобы подольше не снашивались. Когда я притопываю, железки звякают по камням. Я выходил из дома раньше школьников, но позже рыбаков, которые должны были ловить прилив. Меня всегда охватывала гордость, когда кто-нибудь кивал мне: «Как ты, малец?», зная, что я иду на работу. Я ничего с собой не брал, потому что нас кормили обедом в судомойне. Иногда мимо проезжала какая-нибудь повозка, и меня подбрасывали до места.

Фелиция подходит к двери. Она выглядит озабоченно, а не приветливо, как я надеялся и почти ожидал. За руку она держит Джинни, одетую в бархатное пальтишко и шляпку. Джинни смотрит на меня и сует палец в рот.

— Дэниел… — Фелиция прикрывает глаза рукой от света. — Я как раз собиралась в церковь.

— В церковь?

— Сегодня воскресенье, Дэн. — Когда женщина хочет от тебя отделаться, то всегда с заботливым видом объясняет очевидные вещи. — Конечно, ты знаешь, что сегодня воскресенье.

И, конечно, колокола внизу у пристани звонят что есть мочи. Я и не заметил, пока она не сказала.

— Ты всегда по воскресеньям ходишь в церковь?

Она опускает взгляд.

— Не так часто, как надо. Иногда беру с собой Джинни.

— Надо? Ты о чем? Почему надо делать то, чего не хочешь?

Джинни видит, как через порог переползает маленькая мокрица. Девочка отпускает руку Фелиции и приседает, чтобы поближе ее рассмотреть. Протягивает палец, и я боюсь, как бы она не раздавила крохотное создание, но все обходится.

— Я хочу, — говорит Фелиция. — Это хорошо для Джинни. Ей нравится за всеми наблюдать, и у меня появляется время подумать. Это делает меня… я чувствую себя ближе к Фредерику.

— Ближе к Фредерику? Из-за того, что бежишь на колокольный звон?

— Не бегу, а иду. Я уже не маленькая девочка.

Колокола заходятся в звоне, а потом смолкают. Фелиция не двигается.

— Одно мне известно, — говорю я и тычу большим пальцем в сторону церкви, — Фредерика там нет.

Фелиция теребит перчатки.

— Думаешь, я этого не знаю?

— Я пришел чинить котел, но ты, наверное, будешь против, ведь сегодня воскресенье.

— Ой! Я забыла. Извини, Дэн. Я должна была запомнить.

— Да, должна была, — говорю я. — Нельзя забывать, о чем условилась с другими людьми, особенно если хочешь, чтобы они остались тебе друзьями.

— Ты мне друг, Дэниел? — спрашивает она кротко и вкрадчиво и слегка улыбается, будто думает, что здорово быть той самой Фелицией, которая может разговаривать со мной подобным образом.

— Это не обсуждается.

Она смеется искренним и радостным смехом, которого я не слышал от нее лет, пожалуй, десять, а потом сдергивает перчатки. При материном смехе Джинни поднимает взгляд и забывает про мокрицу.

— Лучше тебе зайти, — говорит Фелиция. — Джинни, иди сюда. Снимай пальто и шляпу, а потом можешь поиграть с лошадкой.

— Раз уж ты только что погубила свою бессмертную душу, может быть, и котел тебе не нужен? — Потом я вспоминаю о яйцах, осторожно вынимаю их из кармана пальто и подаю ей мешок. — Снесены сегодня утром, — говорю я.

Она запускает пальцы в солому и нащупывает яйца.

— Еще теплые, — говорит она. — Как ты думаешь, из них вылупятся цыплята, если положить возле плиты?

— Они тебе, чтобы ты поела.

— У меня хватает, чего поесть.

— По тебе не скажешь, что хватает.

— Я хочу завести цыплят.

— С ними много возни.

— Я знаю. Но было бы так мило, чтобы они бегали вокруг. Джинни они понравятся. У нас не было даже собаки. У меня не было собаки, — поправляет она себя.

— Собаку можешь завести.

— Нет, не могу. Я не знаю, где окажусь. Знаешь, я собираюсь продать дом.

От этих слов меня прошибает озноб. Я за нее боюсь. Она живет по-бивачному, как будто остановилась постоем в этом доме, как будто он ей не принадлежит. Забывает поесть. Совсем худая и бледная. Когда она собирает волосы в прическу, а сверху надевает шляпу, со стороны выглядит, будто ее шея вот-вот подломится под этим грузом.