И тогда я солгал - [22]

— Но ты сказала, что она набрала больше.

— Да. Но она была женщиной, и поэтому ей не позволили стать старшим спорщиком.

Спорщик, насколько я понимаю, это тот, кто возражает. Очевидно, и в Кембридже тоже.

— Может быть, ей и не позволили, но она все-таки стала, это факт. Против тринадцати процентов не возразишь. — Я отчасти и впрямь так думаю, отчасти пытаюсь угодить Фелиции. Есть что-то невыносимое в мысли о том, как она сидит вечерами в холодном доме и читает холодные бюллетени на французском. Дом, в котором живет ребенок, должен быть не таким.

— Я знаю, в университет меня не возьмут, тем более с ребенком, — говорит Фелиция. — Думаю, туда не поступишь, даже если просто состоишь в браке. Но есть открытые лекции, и можно нанять тьютора. Они в основном очень бедные, и им нужен дополнительный заработок.

— Почему ты так не сделаешь?

— А Джинни на кого оставить?

— В Кембридже, как и здесь, найдутся женщины, которые присмотрят за ней, если им заплатить.

А такая возможность у нее есть, я знаю.

— Не получится.

— А я думаю, получится. — Не знаю, почему я пытаюсь ее убедить, ведь я не хочу, чтобы она уезжала. Может быть, в глубине души я осознаю, что она права и ее не допустят даже на открытые лекции. Кому есть дело до женщины, которая была замужем и родила ребенка, когда вокруг столько мужчин, ищущих работу?

— Во всяком случае, я не могу отсюда уехать.

— Почему?

Я вижу, как ее глаза увлажняются. Странное зрелище. Влага растекается по поверхности глаза и собирается в углу. Слеза дрожит, но не падает. Я хочу, чтобы Фелиция перестала плакать.

— Если я уеду, — говорит она, — то меня не будет там, где когда-то был Фредерик.

Я подаюсь назад и не могу сдержать резкий вздох, который вырывается из меня, почти как стон. Если бы я знал, что она собирается сказать такое…

— Говорят, мертвые не привязаны к определенному месту, — торопливо перебиваю я ее, а потом не могу сдержаться, меня охватывает дрожь, такая сильная, что все мое тело трясется. Похоже, что это дикое волнение — первое настоящее чувство, которое я испытал за нынешний вечер.

Фелиция пристально на меня смотрит.

— Ты в это веришь?

Я не отвечаю. Вспоминаю кладбище в Сент-Агате, разраставшееся с каждым днем. Тела приносили и клали в землю, а над каждым, если удавалось, ставили деревянный крест. Но часто на это не хватало времени. Тогда мы втыкали в могильный холмик палку с дощечкой, на которой обозначались имя и номер человека, если мы их знали. Но немцы подтянули тяжелую артиллерию и разнесли кладбище в клочья. И мертвые были убиты вторично, или же восстали, как сказано в Библии, среди дождя из земли и плоти.

— Я не поблагодарила тебя за письмо, — говорит Фелиция.

А я о нем и позабыл. Не могу даже вспомнить, что писал. Я хочу, чтобы она прекратила смотреть на меня так пристально, словно бы выискивая то, что известно мне, а ей — нет.

— Так и было, как ты написал?

— Так и было.

Она имеет в виду то письмо, которое я послал ей после гибели Фредерика. Полное лжи. Я адресовал его ей одной, а не Деннисам. Они получили официальное извещение, а потом официальное письмо, тоже полное лжи. Но ложь, которую написал я, была лучше. Меня бы она убедила, будь я Фелицией.

Камелии белеют по-прежнему, когда я прохожу по подъездной аллее. Луны нет, зато сверкают звезды. Решаю, что уже достаточно поздно и темно, поэтому я могу пройти по городу, и мне не придется ни с кем говорить. Улицы большей частью темные, но в одном или двух окнах горит свет. Лает собака, кто-то подходит к двери и выглядывает наружу. Эллен Техиди. Я отступаю в тень. Не вижу ее лица, но помню его в точности. Бледно-голубые глаза, из тех, которые ничего не выражают. Яркий румянец. Мимо ее дома я всегда пробегал побыстрее, потому что боялся ее. У нее было шестеро детей, и самых маленьких она купала, поливая из шланга, даже зимой. Было слышно, как они поскуливали, потому что не осмеливались плакать в голос. Они знали, что их ждет в таком случае. Она стоит в дверях, а позади нее горит свет. Безупречный силуэт, мечта снайпера. Невероятно, что на свете бывают дети, которые приучились не плакать!..

Я уверенно держу путь по тропинке через утесы, когда сзади доносится какой-то шум. Замираю, и звук замирает тоже, но потом возобновляется. Едва уловимый шорох по каменной россыпи, как будто что-то — кто-то — следует за мной. Шум раздается в некотором отдалении, а может быть, я смешиваю его с другими звуками, которые слышны ночью, среди холмов, над морем. Может быть, это лиса перебегает дорогу. Я прислушиваюсь, шум становится ближе. Стою как вкопанный и хочу, чтобы ночь меня укрыла. Мне холодно, но я весь потный. Даже мое сердце от страха словно бы обливается потом, который проникает мне в кровь. Звук такой, как будто кости перекатываются. И раздается уже совсем близко.

— Говорят, мертвые не привязаны к определенному месту.

— Ты в это веришь?

Я медленно пячусь, пытаясь сообразить, далеко ли край утеса. Моряки вели корабль даже мертвыми. Так им хотелось домой.

Из темноты что-то выпрыгивает и налетает на меня, горячее и жесткое, заставляя пошатнуться. Я с криком отвешиваю пинка, раздается визг. Это собака. Она скулит и снова наскакивает на меня, умоляя, чтобы я ее узнал.