И тогда я солгал - [21]

Когда мы только прибыли в Боксолл, места всем в казармах не хватило. Нас оказалось слишком много. Была зима, наши палатки заливал дождь и продувал ветер. В конце дня мы снимали ботинки с наших вонючих, покрытых волдырями ног, спали, прижавшись друг к другу, стонали и портили воздух во сне. Никаких стихов тут не было, кроме тех, что сохранились у меня в голове. Ты никогда не оставался один, из тебя выбили все, что ты знал прежде, и тем самым превратили в нечто новое.

Я оказался законченным тупицей. Раньше я об этом не подозревал, но лагерь быстро вразумил меня. Законченный тупица, сопляк, ходячее бедствие в мундире. После первой недели начальной подготовки я усвоил, что надо поменьше лезть на рожон и не совать нос куда не следует.

Уход за оружием меня успокаивал. Разбирать, чистить, смазывать, собирать обратно. Однажды сержант Миллс завел со мной речь о переходе в пулеметную команду или снайперский отряд. Он сказал, что во Франции появились военные школы, в которых я могу получить специальную подготовку. «Из тебя, парень, может выйти что-нибудь путное». Всю ночь я думал об этом, и на другой день глазомер меня подвел. Было рановато переводиться в другое место, прежде чем я разберусь, с чем это сопряжено, хотя это наверняка было сопряжено с дополнительным довольствием. Тогда я не учел, что война терпелива. У нее достаточно времени для всех. Потом я это понял. В ту пору у меня хватало глупости считать, будто человек умнее, чем война. Можно сидеть тихо и не высовываться, можно из кожи вон лезть, чтобы получить повышение, но войне все равно. У нее найдутся места и для тех, и для других.

Почти в самом конце обучения мы занимались колючей проволокой. В голове у меня постоянно звучала песенка:

Сквозь не пролезешь,

Снизу не подползешь,

Сверху не перескочишь,

Сбоку не обойдешь.

Это все о проволоке. Когда устанавливаешь столбики для проволоки, надо их не вбивать, а ввинчивать. Я был настолько глуп, что даже не понимал, почему. Это было нужно, чтобы не вызвать на себя неприятельский огонь, стуча по столбикам в темноте. Нас много чему научили, и всем этим разным навыкам придавалась одинаковая важность, но только впоследствии мы поняли, какие из них помогут нам выжить. Я видел, как у людей тупели лица, потому что они не в силах были ничего больше усвоить, а то, чего они не в силах были усвоить, могло оказаться единственным, что им понадобится по-настоящему. Например, не курить в темноте. Невероятно, насколько далеко виден красный огонек. Или скручивать проволочные ежи и помещать посередине заграждений, чтобы сделать их более плотными.

— Я буду очень признательна, если ты посмотришь котел, — говорит Фелиция, но как-то формально. Наверное, думает, будто обидела меня.

Знаю, я уже довольно долго молчу. Такое бывает. Я снова погружаюсь в свои мысли. Это не то же самое, что вспоминать, потому что чувствуешь цвет, запах и вкус.

— Но не сегодня, — продолжает она. — Уже поздно. Ты, наверное, устал.

Я соглашаюсь. Я не устал, как бывает порой. Я весь горю, несмотря на холод. Но котел подвернулся удачно, ведь благодаря ему у меня появился повод снова прийти в этот дом. Кроме того, мне страстно хочется разобраться в этой холодной махине и вернуть ее к жизни.

— Перед уходом тебе надо выпить, — с улыбкой говорит Фелиция и приносит бутылку бузинного вина. Портвейн и крепкие напитки забрал ее отец. Странный поступок — бутылки забрать, а мебель оставить.

Бутылка заплесневела, но когда я ее откупориваю, вино течет яркой темной струей. Аромат у него сильный, не сладкий. Фелиция принесла два бокальчика, и я наполнил их до краев.

Стекло такое тонкое, что я боюсь, как бы оно не треснуло под моими губами. Вино течет по моей глотке, согревает меня, но и пробуждает мысли, которые до сих пор лежали тихо. Худое лицо Фелиции слегка зарумянивается. Она ставит локти на стол и отпивает из бокала, который держит обеими ладонями.

— Что ты поделываешь, Фелиция? — спрашиваю я.

— Вожусь с Джинни — разумеется, кроме того времени, когда за ней может присмотреть миссис Квик. Вечером укладываю ее, а потом занимаюсь математикой.

Я киваю. В школе я всегда был лучшим, но когда она начинает рассказывать, я чувствую себя совершенно несмыслящим в том, что Фелиция понимает под математикой. Она говорит, что выписывает бюллетень Французского математического общества. Стало быть, изучение французского в школе пригодилось — ведь это значит, что она читает журналы в оригинале. Есть такой человек по фамилии Фату,[12] — руки Фелиции сжимают бокал, глаза сияют. Может, я завидую ее внезапному оживлению и поэтому говорю:

— Не думал, что девушки интересуются математикой.

Но лучше бы я этого не говорил, потому что ее лицо суровеет. Она ставит бокал на стол.

— В 1890 году на трайпосе[13] по математике в Кембридже Филиппа Фоссет набрала на тринадцать процентов больше баллов, чем старший спорщик, — говорит она.

Я понятия не имею, почему так хорошо быть старшим спорщиком. Обычно в таких случаях я успешно блефовал, но сейчас я просто спрашиваю:

— А кто такой «старший спорщик»?

— Тот, кто набрал больше всего баллов на экзамене.